– Что с твоим дядей?
– Он сказал Бартоло, – прошептала она сквозь пальцы.
– Я не понимаю.
– Дядя написал Бартоло во Фландрию и рассказал ему… – Она схватила мою руку и грубо прижала к своей груди. В ее прикосновении совсем не было нежности. – Вот! Что они выросли! Что я готова стать его женой! Бартоло уже в Генуе. Он будет здесь… даже не через неделю, и он велел готовиться к свадьбе. Он даже заказал эту картину.
Тессина отпустила мою руку и уткнулась мне в шею.
– Но как же мы с тобой? – выпалил я. – Я сделаю все, что ты захочешь. Я даже в монастырь уйду. Я уеду из Флоренции. Но не выходи замуж за Барони!
– У меня нет выбора. Это решает фортуна… или, может быть, мир – тюрьма. Вот это сейчас не реально, не может быть реальным – и никогда не было. Прости меня.
Я поцеловал ее руки, но она отдернула их.
– Я должна идти. И мы больше не сможем увидеться. Ты же знаешь это, правда?
Я притянул ее к себе, не заботясь, что нас могут увидеть, и поцеловал в губы. Я знал, что никогда не запомню ее вкуса: слишком сложный, слишком драгоценный. Но все же попытался уловить его: шафран, соль, вишни… нет, это было прошлое. Настоящее: где оно? Куда делась радость? Где весь наш восторг? Он уходил, уже исчез, и Тессина ускользала из моих объятий.
Она опустила голову и прошла мимо меня, прижимая к лицу надушенный платок, чтобы скрыть слезы. Я услышал, как она воркует над теткой на площадке, и теткин невыразительный брюзгливый голос, бранящий ее, Обезьяну, меня, уборную, все на свете. Все, что я до сих пор хотел сказать, засохло и застряло у меня в горле: «Я стану знаменитым поваром – поваром самого Папы Римского! Самым известным в Италии. И тогда мы сможем пожениться. Стань монахиней, Тессина, уйди в монастырь и жди меня в саду. Я приду и спасу тебя, как Филиппо спас свою Лукрецию».
Пришел Обезьяна и встал рядом. Прищурился, оценивая мой эскиз.
– Что ж, это очень даже хорошо подойдет, – сказал он.
– Тогда заплати мне.
– Ладно, ладно. – Он неохотно пошарил в своей котте и вытащил несколько монеток.
Я не потрудился их пересчитать, просто сунул в штаны.
– Я ухожу.
Я выбрел на свет, грязно-розовый, как рыбьи жабры, унося на себе вонь нужника, словно плащ. Шел быстро, повесив голову, и, когда сталкивался плечами с прохожими, не чувствовал совершенно ничего.
21Август 1472 года
Это случилось через два дня после Успения Девы Марии. Я забежал домой вздремнуть между обеденной и вечерней сменами и обнаружил очень бледного человека, ожидающего меня в гостиной отцовского дома. Преждевременно поседевшие волосы, бледная кожа, оттененная темной щетиной, бледные глаза – все это делалось еще более бесцветным в сочетании с темно-бордовым дублетом и облегающими штанами.
– Я полагаю, это вы Нино ди Никколайо Латини? – спросил он довольно официально. Я кивнул. – Тогда я попал в нужный дом.
Почудилось ли мне крошечное презрительное раздувание носа, прищур глаз?
– Мое имя Раффаэлло Дитиери. – Он сделал паузу для пущего эффекта.
Его имя и правда произвело на меня впечатление: не самое приятное.
– Дворецкий мессера Бартоло, – произнес я, сразу насторожившись и напружинившись, как кошка, и стараясь не показывать этого. – Я… Добро пожаловать в палаццо Латини.
– У вашего отца ведь лавка?
– «Латини и сын», – ответствовал я. – Лучшие мясники во Флоренции. И разумеется, мой отец – консул своей гильдии.
– Хм… Гильдия мясников, – протянул дворецкий.
Он все это, конечно же, знал. Кроме того, он, совершенно очевидно, пришел сюда увидеться со мной, а не со стариком. У меня не получалось вообразить, как это может означать что-либо, кроме опасности, отчего следующие слова оказались еще бо́льшим сюрпризом.
– Мессер Бартоло устраивает пир, чтобы отметить свое обручение с донной Тессиной Альбицци. Он попросил меня узнать, не окажете ли вы честь приготовить еду.
– Я? – Это было все, что мне удалось выдавить. Шумно откашлявшись, я попытался снова: – Я?
Брови дворецкого показали мне, что он имеет дело с идиотом, да к тому же ребенком, которого можно безнаказанно пнуть.
– Да, вас, мастер Нино. Вы же повар? Или мой хозяин введен в заблуждение?
Это было оскорбление, и оно привело меня в чувство.
– Я нанят Лоренцо Медичи в качестве повара, поэтому нет: ваш хозяин вполне прав.
Мессер Раффаэлло вздохнул и изобразил на лице нечто, долженствующее служить улыбкой.
– Конечно же, мессер Нино. Именно поэтому мессер Бартоло желает сделать вам это предложение. У вас изрядная репутация для человека столь… столь молодого.
Он мог бы сказать «столь низкого рождения» или «незначительного», но не стал оскорблять меня снова.
Я вежливо поклонился.
– Вы очень добры, – пропел я; надеюсь, с некоторой скромностью, как от меня и ожидалось. – К несчастью, поскольку я уже занят у мессера Лоренцо…
– Мессер Бартоло, как вам известно, близко дружен с вашим нанимателем, – снисходительно ответил дворецкий. – Все уже согласовано в том, что касается его. Я так понимаю, вы согласны? Отлично, отлично.
Я промолчал: сказать было явно нечего.
– Итак, мессер Бартоло ожидает вас.
– Ожидает? – с тревогой переспросил я.
– Обсудить, что потребуется, – пояснил Дитиери с тем родом терпения, который предназначается для тех, кого в младенчестве роняли головой вниз.
Вот так я, вместо того чтобы лечь поспать, отправился в палаццо Барони. Когда мы проходили мимо Виа дель Корно – улицы рогов, я помотал головой и сплюнул для отвода дурного глаза.
Мы прибыли и прошли в главную залу дворца, где сам Барони тепло нас поприветствовал. Дитиери поклонился и представил меня, и я поклонился и натянуто улыбнулся позади него, чувствуя себя так, будто слишком долго задерживал дыхание. Когда церемониальная часть закончилась, я поднял голову и обнаружил, что Барони смотрит на меня. Он был даже больше, чем я ожидал, на добрую голову выше меня, столь же широкий в заднице, как и в плечах. У него были толстые мускулистые ручищи и большие грубые ладони. Его волосы поседели уже много лет назад. Посреди этого пухлого, расплывшегося лица красовался нос, который когда-то выглядел героическим, но был сломан и уже давно превратился в похожую на луковицу, налитую вином малину. Все в Барони было красным, таким красным, что казалось, уж точно обожжешься, если случайно коснешься его щеки или пылающих, как сырое мясо, ушей. Я подумал, что от Тессины будут требовать целовать это лицо, и мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать.
– Я вас не знаю, молодой человек?
– Сын Никколайо… – Я осторожно, неопределенно улыбнулся, все еще стискивая зубы.
– Кальчо в апреле. Можно сказать, ты спас Санта-Кроче, ага? Спириты вели во второй половине, а потом тот гол? Великолепно.
– Мессер Бартоло слишком великодушен, – промямлил я.
– Кажется, припоминаю, что тебе сломали нос. Он тебя беспокоит?
– Нет, совсем нет, мессер. К счастью. Он мне нужен для работы.
– Конечно, конечно. Нам надо многое обсудить. Я, однако, часто гадал: неужели дела Никколайо Латини настолько плохи, что он посылает сына работать?
«Кто ты такой, сын бондаря, чтобы так говорить о моем отце?» – подумал я.
– Мой отец был бы счастлив увидеть, как я растрачиваю дни своей юности в праздности. Но я честолюбив, мессер, – произнес я вместо этого, потому что такие разговоры ведут друг с другом мужчины. – Когда-нибудь я бы хотел приготовить пир для его святейшества в Риме.
– Хорошо сказано, хорошо сказано. – Глаза стервятника пристально изучали меня. – Однако ты впустую тратишь себя на кухне, я бы сказал. Я мог бы предложить тебе работу. Получше использовать то, что я видел на площадке для кальчо. Скажи-ка мне: ты за «Palle»? – Он наклонился вперед и пронзил меня взглядом влажного хищного глаза. Поджав пальцы ног от напряжения, я кивнул. – Конечно, ты же работаешь на самого Великолепного. Что ж, хорошо. Если ты и вправду честолюбив, мы можем помочь друг другу. Пойдем работать со мной, для «Palle». Забудь про всю эту кухонную чепуху – после, после того, как ты приготовишь мне самый лучший обручальный пир, какой когда-либо видели во Флоренции, разумеется. Принеси немного пользы Черному Льву, а заодно и семье Латини.
– Я очень польщен, – сказал я, но мысленно вообразил, как Барони жарится на вертеле, словно плохо набитая поркетта.
«Я лучше пойду работать мальчиком в бордель, чем выполнять твои поручения», – хотелось мне сказать. Вместо этого я снова поклонился:
– Такая честь. Но возможно, нам прежде всего стоит обсудить пир?
Мысль о еде вызвала у меня тошноту: перед глазами стояла лишь Тессина в когтях этого одеревенелого чудовища. Однако идеи заказчика оказались чрезвычайно заурядными, как я и предполагал: большая мясистая жареная туша – я предложил кабана, но Барони пожелал четверть говяжьей туши; дорогой осетр, самый большой, какого удастся найти; пироги; изысканное бланманже. Десерт, который он придумал, представлял собой сахарную скульптуру барана – черное руно, висящее на золотом фоне, было самодельным гербом торговца шерстью. Я вежливо намекнул, что для помолвки больше подойдет олень, поскольку это животное символизирует верность. И дал понять, как мог тактично, что на просвещенных и культурных гостей – все его гости, конечно же, именно таковы – такой образ произведет глубокое впечатление. Барони на все отвечал рычанием, но оно оказалось одобрением.
