Развалясь в кресле, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бессмысленно устремленными в потолок, с лицом холодным и надутым, Зубов едва обращал внимание на просителей. Он забавлялся проказами своей обезьяны, которая скакала по их головам, или разговаривал со своим шутом в то время, как старцы, под начальством которых служил он в сержантах — все эти сиятельные Долгоруковы, Голицыны, Оболенские, — с великим долготерпением ожидали того мига, когда бы он низвел на кого-либо из них свой взор.
Но Суворов был не чета малодушным аристократам и с самого начала вел себя твердо с дерзким молокососом.
И хотя за полгода до его нынешнего визита любимая и единственная дочь его Наташа вышла замуж за старшего брата Зубова — графа и генерала Николая Александровича — это ничего не изменило в отношениях фельдмаршала со всесильным фаворитом, и князь Платон отлично знал, что новый родственник не любит и даже презирает его.
Фаворит платил Суворову холодной неприязнью, но не мог не принимать во внимание, что при венчании Натальи и Николая была сама государыня, и потому, зная нрав фельдмаршала, на рожон не лез. Но на этот раз Платон Александрович решил встретить его так, чтобы старик понял, что он хотя и родня ему, да все же не ровня. Более же всего изобижен был Платон Александрович, когда узнал, что Суворов называет задуманный им поход Тамерлановым, не верит в успех предприятия и не желает участвовать в нем.
Как только старик фельдмаршал перепрыгнул через порог, Платон Александрович важно поднялся навстречу ему из огромного мягкого кресла, поправляя подаренный государыней шелковый шлафрок.
Принять старика, вошедшего к нему в апартаменты в фельдмаршальском мундире, не надев ничего, кроме домашнего халата, было бы для визитера весьма оскорбительно, если бы не были они родственниками.
И потому Платон Александрович, неспешно шагнув навстречу Суворову, проговорил с улыбкою:
— Извольте пожаловать, любезный дядюшка! — И, неловко обняв Суворова, едва коснулся губами его гладко выбритой щеки. — А на наряд мой внимания не обращайте: во-первых, оттого, что мы все же родня, во-вторых, оттого, что если б кто другой, а не вы, велел бы не принимать, потому что с утра нынче от чего-то недужен. — И затем спросил, совсем уж ласково и с кровною заботой: — А вы-то как? Как дорогу перенесли в ваши-то годы?
— Благодарение Богу и государыне-матушке. Прислала за мною, недостойным слугою ее, георгиевский экипаж шестериком с зеркальными стеклами, с мягкими скамейками, с гайдуками на запятках. Удостоила старика, прислав трех генералов, с коими уместился я вольготно в огромном сем экипаже. Дивно мне все то было, ибо никогда дотоле, Платоша, не доводилось мне в таких каретах ездить. И вот здесь я, перед тобой.
Заметив, что Зубов, услышав «Платошу», переменился в лице, Суворов, тихо вздохнув, добавил:
— Ты вот, Платоша, дивишься, должно быть, что ни разу в жизни не ездил я в такой карете, а что ж здесь дивного? Я с юности все пешком да верхом, хорошо если в двуколке, а то больше — в телеге, да и вообще в поле или в кибитке чувствую я себя куда вольготнее, чем во дворце. Наверное, потому, что сокол я, а не попугай, и к воле привык, а не к золотой клетке.
Суворов увидел, как обидчиво раздулись ноздри красивого тонкого носа Платона Александровича, но тотчас же он взял себя в руки, ибо, хотя и был капризен и вспыльчив, как и всякий царедворец, приучен был следовать одной из главных премудростей дворца: «Господин гневу своему — господин всему».
А он, Зубов, и был господином всему и всем.
— Пойду переодеваться, дядюшка. На прием к государыне пора, а к ней при других в халате я не прихожу.
Государыня была необыкновенно обворожительна. После долгого сердечного разговора Суворов, осыпанный ласками и милостями, ушел от нее со словами: «Государыня! После Бога — Вы. И Вами гремит в мире наше Отечество!»
Он знал, конечно, что и его именем тоже гремит в мире наше Отечество, но знал также и то, что сильные мира сего платят за лесть милостями и лентами, и хотя лесть в его глазах была фальшивой монетой, но она всегда проходила за полноценную у людей тщеславных, а более тщеславного человека, чем Екатерина, он не встречал.
Главное же было в том, что государыня посвятила его в свой и своего любимца великий замысел, спросила о том мнение его, но поста командующего не предложила.
Год 1795-й сменился новым, 1796-м. Он обещал быть счастливым для России, ибо начинался под сенью оливковой ветви мира. Хотя прочным и тем более надежным этот мир не был, потому что с тех пор, как Россия — по словам одного русского гения, сказанным, правда, сорок лет спустя и ставшим крылатыми, — вошла в Европу, подобно спущенному со стапелей кораблю, при стуке топора и громе пушек, с тех самых пор все, что происходило в Европе, обязательно затрагивало и Россию.
Екатерина не могла промолчать и сделать вид, что ее не касается дерзкая диверсия, учиненная персиянами против союзника ее, грузинского царя Ираклия Второго Багратиона.
В феврале 1796 года тридцатитысячный корпус, возглавляемый младшим братом фаворита двадцатипятилетним генерал-адъютантом Валерианом Зубовым, двинулся на Кавказ.
10 мая он взял Дербент, получив ключи от крепости из рук стодвадцативосьмилетнего старика, который в 1722 году вручал такие же ключи Петру Первому.
15 июня войска Зубова без боя вошли в Баку и двинулись к слиянию Куры и Аракса. Фантастический проект Платона Зубова неожиданно начал осуществляться.
А Суворов 6 марта уехал в Тульчин, где стоял штаб армии, которой поручено было ему командовать. Он по-прежнему считал поход Зубова ненужной затеей, полагая, что внимание следует перенести на Францию.
29 августа писал он своему родственнику и доверенному другу Дмитрию Ивановичу Хвостову: «…принятца за корень, бить французов. От них она (война) родитца, когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч 200–300. Варшавою дали хлыст прусскому королю, у него тысяч 100. Сочтите турков (благодать Божия со Швецию): России выходит иметь до полумиллиона; ныне же, когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего». Гениальный прогноз Суворова оправдался через полтора десятилетия.
Оказался он прав и в другом: теперь уже не только дела шведов и поляков, турок и персов — ее непосредственных соседей — касались великой империи.
Политика России строилась и с учетом борьбы Англии в Северной Америке, и с учетом того, что происходит в испанских колониях, а уж дела греческие, балканские, валашские воспринимались в Петербурге как свои собственные.
Два последних раздела Польши Екатерина напрямую увязала с тем, что происходило во Франции, и вообще все творившееся в Париже с конца восьмидесятых годов она считала делом вселенским, за которое в ответе перед Богом и Историей все монархи Европы, а она сама — прежде всех.
Бунт плотников и мясников, науськанных на помазанников Божьих потерявшими разум священниками, адвокатами и даже пэрами Франции, и последовавшую затем казнь королевской четы Екатерина оценивала как бунт Сатаны против Господа, ибо рушилась та земная иерархия власти, которая испокон века была подобна иерархии небесной.
С отвращением, но и не без любопытства следила она за взлетами и падениями всех этих Мирабо и Лафайетов, Робеспьеров и Дантонов, Фуше и Баррасов, которые оставались для нее на одно лицо, так как все вырвались из одного адского котла, именуемого Революцией.
Заметила она в газетах, приходивших из Европы, и еще одно имя, которое в самом конце 1793 года только мелькнуло, но потом стало встречаться все чаще и чаще. Это был какой-то совсем молодой офицер со странной для француза фамилией — Буонапарте.
Екатерине запомнилось это имя только благодаря его экзотичности, сам же эпизод, в связи с которым упоминался этот артиллерийский офицер, а именно сражение за Тулон[43], прошел почти мимо нее: мало ли сражений разыгрывалось в ту пору? Довольно ей было и своих собственных, и от них у Екатерины голова шла кругом.
Но вскоре имя Буонапарте врезалось императрице в память, чтобы никогда более в ней не изгладиться. Случилось это после того, как Буонапарте, тогда уже генерал, расстрелял из пушек добрых французов — сторонников казненного короля. Они восстали против безбожных санкюлотов, но Буонапарте буквально залил кровью площадь и завалил их мертвыми телами — нет, окровавленными кусками человеческого мяса — паперть церкви Святого Роха, где искали они убежища и защиты.
Так на глазах у всей Европы начала вставать над землей кровавая звезда Буонапарте.
И замелькало его имя со всех газетных страниц: в апреле 1796 года Буонапарте перешел Альпы, вторгся в Италию, выиграв шесть первых сражений за шесть дней.
