К этому времени фельдмаршалы Екатерины победили и турок и шведов, что же касается Польши, то она была просто-напросто уничтожена. Россия, Австрия и Пруссия разорвали остатки некогда великой державы, имевшей восьмивековую историю.
3 января 1795 года Австрия и Россия подписали договор о третьем, окончательном разделе Речи Посполитой. 24 октября к договору примкнула Пруссия, получившая свою часть добычи.
По третьему разделу под властью польского короля не осталось ни клочка территории, и 25 ноября 1795 года Станислав Август подписал акт об отречении от престола и уехал доживать свои дни в Петербург.
Только через двадцать лет, уже после победы над Наполеоном, на карте Европы появилось Королевство Польское, но его территория не составляла и половины прежней Речи Посполитой, а по своему статусу было оно неотъемлемой частью Российской империи, монарх которой был одновременно и королем Польши.
Долгожданный мир воцарился на просторах империи. Лишь в далеком Закавказье, на границе с Персией, шла единственная война, которая по сравнению с теми войнами, что уже прошли, казалась почти игрушечной — корпус генерал-аншефа Валериана Зубова не насчитывал и полутора десятков тысяч солдат и офицеров. И все же и эти силы казались ослабленной длительными междоусобицами Персии непомерно мощными: лев Ирана только рычал, но его некогда когтистые лапы лежали почти недвижно.
25 октября 1795 года Суворов был отозван из Польши.
Через неделю рескрипт был им получен. Он уехал бы на следующий же день, но сдача дел заняла более месяца, и потому выезд Суворова из Варшавы в Петербург состоялся 6 декабря. Лежал уже снег, окна дормеза были закрыты, и фельдмаршал, любивший волю и воздух, ворчал, что это не поездка, а заточение.
Переехав мост через Вислу, Суворов переменился в настроении, увидев восставшую из пепла Прагу, и сказал ехавшему рядом с ним Ивашеву:
— Слава Богу, кажется, уже забывается прошедшее, однако ж волчьи ямы все еще не заросли, и колья в них живут еще до времени. — Потом, помолчав, добавил: — Милостив Бог к России, разрушатся крамолы, и плевелы исчезнут.
Потом долго ехал он в полудреме, закутавшись в старую, но очень просторную и теплую шинель, которую снял под Очаковом со своего плеча гигант Потемкин и с которой Суворов не разлучался ни в одной зимней поездке.
15 декабря Суворов прибыл в Стрельну, впервые облекся в полный фельдмаршальский мундир и сел в четырехместную георгиевскую карету, не надев ни шубы, ни шапки. Стоял двадцатидвухградусный мороз. Встречавшие его три генерала свиты не осмелились ехать при фельдмаршале в шинелях и тоже остались в одних мундирах. За полтора часа дороги они едва не померли от холода, пока наконец не добрались до Зимнего дворца.
Три сотни комнат и зал насчитывалось в Зимнем дворце, но Суворов пожаловал именно в апартаменты Платона Александровича Зубова. И это не было случайностью, ибо полководец на случай никогда не полагался. Оставив генералов греться в адъютантской, велел доложить о себе.
Суворов пожаловал к Зубову не только потому, что тот был вторым человеком в государстве, и не только потому, что его родной брат Николай доводился Суворову зятем, женившись на его единственной дочери. Он решил зайти к фавориту прежде всего потому, что свое появление в Петербурге полагал результатом тайной деятельности Зубова и вызов свой к императрице считал делом его рук.
Через зятя своего был Суворов осведомлен, что с давних пор молодой красавец князь Платон Александрович, покорив сердце шестидесятилетней государыни, не остановился в дерзких своих завоевательских прожектах и решил добавить к славе самого удачливого селадона Европы еще и лавры великого государственного мужа всех времен, более всего желая затмить славу Потемкина. Но для этого нужно было совершить нечто грандиозное, по сравнению с чем присоединение Крыма и Новороссии показалось бы поступком пигмея. Именно таков был масштаб замысла, потому что удачливость и слава Светлейшего князя Тавриды, даже мертвого, не давала покоя двадцативосьмилетнему генерал-аншефу, не видавшему ни одного боя. Зубов решил войти в историю на века, встав рядом не с кем другим, как с Александром Македонским. А для этого он замыслил покорить Константинополь, освободить от турок Балканы и, восстановив Византийскую империю, посадить на ее трон внука Екатерины великого князя Константина Павловича. Отличие же свое от Искандера Двурогого, как называли Александра Македонского на Востоке, Зубов видел в том, что завоюет полмира, не покидая Зимнего.
Он предложил Екатерине последовательный план завоевания второй половины мира — сначала утвердиться на всех пунктах от Персии до Тибета и, оставив там гарнизоны, пойти к Анатолии. Захватив Анапу и прервав все коммуникации с Константинополем, направить затем на столицу османов победоносный Черноморский флот и, буде не удастся с ходу взять город, подвергнуть его морской блокаде, добавив затем и сухопутную.
Во главе этого грандиозного мероприятия Зубов предполагал поставить Суворова. А пока в голове фаворита, а также и в царственной голове его августейшей покровительницы, на удивление царедворцев во всем послушной своему любимцу, план этот окончательно дозревал, в дружественную христианскую Грузию вторглись персидские войска Ага-Мохаммед-хана. Минувшей осенью персы захватили и разграбили Тифлис, и Россия, в силу Георгиевского трактата о дружбе с царем Ираклием[42] и помощи ему, получила прямой повод отправить на Кавказ свои войска.
Но в конце 1795 года войска только собирались, и вопрос о том, кто поведет их, решен еще не был.
Все это вспомнил Суворов еще по дороге, обдумал по пути из Стрельны и теперь ждал в приемной встречи с молодым красавцем.
Затянутый в новенький мундир молоденький щеголь адъютант бесшумно исчез за дверью личных покоев фаворита, примыкавших к покоям государыни, и неожиданно быстро появился в приемной.
Суворов понял, что фаворит «в духе», что ждет его, и с тем перешагнул порог.
Платон Александрович Зубов, появившийся рядом с государыней шесть лет назад, был единственным оказавшимся в фаворе вопреки воле Потемкина. За спиной смазливого двадцатидвухлетнего поручика конной гвардии стоял воспитатель внуков Екатерины, великих князей Александра и Константина, непревзойденный хитрец и проныра Николай Иванович Салтыков.
Совершенно неожиданно для всех Зубов, которого считали мотыльком-однодневкой, а точнее, одноночкой, оказался последней и к тому же многолетней утехой престарелой императрицы.
Его звезда взошла стремительно и сразу запылала столь же ярко, как и за двадцать лет перед тем звезда Потемкина.
Изнеженный, капризный, кичливый, недалекий и весьма корыстный талант Екатерины вскоре же оказался и выдающимся интриганом, сумевшим забраться в душу государыни и очаровать ее настолько, что она стала в руках его совершенно покорной, без ума влюбленной старухой, более всего боявшейся потерять благосклонность своего ангела. Убеленные сединами могущественные статс-секретари императрицы, и в числе их первый пиит России Гавриил Романович Державин, почитали за счастье побывать в спальне молокососа для того только, чтобы спросить наипочтительнейше: «Каково почивать изволили, ваше превосходительство?»
А «превосходительством» Зубов был поименован вскоре же, получив и генеральский чин, и графский титул, а затем и титул Светлейшего князя Священной Римской империи.
Он добился титулов и для своего отца и трех братьев, ставших графами Римской империи в один и тот же день.
Один из биографов фаворита писал через полвека после его смерти: «Зубов в последние семь лет царствования Екатерины был повсеместно признанной бездарностью. Однако он за семь лет достиг той вершины могущества, на которую Потемкин, при всей своей удачливости, при всей благосклонности счастья восходил почти двадцать лет; ордена, чины, титулы и все прочие отличия, пожалованные Зубову Екатериною, были заслужены Суворовым сорокадвухлетнею службою, составившею славу России. Слепое счастие осыпало Зубова. Позолотив струны лиры Державина, Зубов был им воспет не менее восторженно, как незадолго перед тем Потемкин. Портреты красавца в воинских доспехах украсили стены дворцовых чертогов наряду с великими полководцами, и Платон Александрович почитал себя великим потому только, что стоял во весь рост в то время, как все ползали у его ног».
И действительно, у ног временщика ползало все и вся. Каждое утро толпы льстецов осаждали его двери, наполняя прихожую и приемную. Старые генералы и вельможи не стеснялись заискивать перед его лакеями.
Развалясь в кресле, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бессмысленно устремленными в потолок, с лицом холодным и надутым, Зубов едва обращал внимание на просителей. Он забавлялся проказами своей обезьяны, которая скакала по их головам, или разговаривал со своим шутом в то время, как старцы, под начальством которых служил он в сержантах — все эти сиятельные Долгоруковы, Голицыны, Оболенские, — с великим долготерпением ожидали того мига, когда бы он низвел на кого-либо из них свой взор.
