10 мая он разгромил австрийцев при Лоди, а через пять дней взял Милан.
Прочли государыне и о том, как брал Буонапарте мост во время боя при местечке Лоди. Газета была парижской, и потому она попросила Храповицкого прочесть из нее то, чего не было в газетах, враждебных санкюлотам. А сама брать в руки листок сей не стала, ибо из принципа никогда не читала враки этих бесштанных журналистов.
Храповицкий стал читать, как 19 флореаля Буонапарте вышел к речке Адда, мост через которую защищали десять тысяч солдат австрийского государя Франца.
— Постой, Александр Васильевич, — перебила его Екатерина, — что это значит: «19 флореаля»? Все у голодранцев не как у людей, ни за что не разберусь в их дурацком календаре.
— Флореаль, государыня, захватывает часть апреля и часть мая, а число 19-е соответствует по нашему счислению 30 апреля.
Екатерина тихо вздохнула, досадливо поджала губы и, кивнув головой — читай-де дальше, умник, — стала слушать, как молодой генерал кинулся в тушу боя во главе батальона гренадер, прямо под град пуль и картечи, сметающий с моста вся и всех.
Санкюлоты взяли мост, захватили пятнадцать австрийских пушек и перебили две тысячи солдат и офицеров.
«Ну пусть привирают, делают из мухи слона, — подумала Екатерина, — но все же шесть побед за шесть дней… и сразу же после этого боя взял он Милан, — ведь это столица Ломбардии, второй по величине город Италии. Простой удачей такого не объяснишь».
Екатерина стала интересоваться новоявленным Цезарем: кто он? откуда? Сначала почти никто не знал этого точно, но вскоре узнали.
Не только государыня, но и те русские генералы, что либо были стратегами, либо почитали себя таковыми, тоже ежедень интересовались: где Буонапарте, с кем ратоборствует, чем побеждает?
Не менее прочих интересовался корсиканским чудодеем и Суворов.
Взяв Варшаву и получив долгожданный чин фельдмаршала, он недолго оставался наместником в завоеванных землях, уступив свой пост вездесущему Репнину, а сам отправился в Тульчин, где находился штаб его армии.
Отсюда 25 октября 1796 года писал Суворов своему племяннику Алексею Горчакову: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! Он побеждает и природу и людей; он обошел Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско свое затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель тогда только замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пьемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальства, как уж он разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска — более не надобно. Супротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове. В действиях он свободен, как воздух, которым дышит; он движет полки свои, бьется и побеждает по воле своей!
Вот мое заключение: пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие военные таланты достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит он единству мысли — он погибнет».
Никто не оставил более верной оценки молодого Наполеона Бонапарта, одновременно предсказав столь точно его отдаленное будущее.
Зная, что генерал Республики Наполеон Буонапарте является главным, наиболее талантливым ее защитником, а потому и наиболее опасным противником ее врагов, Суворов все же не мог не отдать ему должного как военному. А с учетом его молодости Суворов мог с уверенностью предполагать, что впереди его ждет такая же великая бранная слава, какую оставили по себе Цезарь и Александр Македонский.
И вот это-то и заставляло Суворова не придавать особого значения тому, какими войсками командовал этот генерал и за что его войска сражались.
Однако Бонапарт Бонапартом и война войной, но Россия в конце 1796 года, слава Богу, почти ни с кем не воевала, и мысли государыни были заняты делами совсем иными…
Всякая война — будь она хоть Столетняя — всегда кончается миром. Миром закончилась и последняя война со шведами. А вслед за тем надо было подумать уже не о контрибуциях и новых территориях, а о том, как воскресить былые хорошие отношения — и добрососедские и родственные, — ведь королевский дом Ваза был многими кровными узами связан и с Гольштейн-Готторпским, и с Ангальт-Цербстским, и с Шлезвиг-Гольштейнским, и с Ольденбургским домами, да и почти со всей прочей Европой. И Екатерина решила, что лучше было бы еще более эти узы укрепить, заключив напрямую еще один брачный союз: выдать замуж за семнадцатилетнего шведского короля Густава Четвертого старшую свою внучку, тринадцатилетнюю великую княжну Александру Павловну.
Юный король приехал в Россию инкогнито. Он решил называться здесь графом Вазой. Короля сопровождал его бывший регент, родной дядя, герцог Карл Зюндерманландский, тоже скрывавшийся под псевдонимом графа Гаагского.
Екатерина встретила августейшего своего родственника и его дядю с радушием и роскошью, которые были редкостью даже для ее сказочно богатого и самого гостеприимного двора в мире. После довольно скромного, скучноватого и пресноватого протестантского Стокгольма шведы были потрясены роскошью: золотом сервизов, водопадами бриллиантов на мундирах и платьях сановников и дам, огнями нескончаемых праздничных фейерверков и сменяющими друг друга балами, парадами, морскими прогулками и вереницей дворцов, будто пришедших из волшебных сказок.
Но, пожалуй, не менее важным оказалось и то, что жених и невеста с первого же взгляда понравились друг другу. И это чистое и ровное платоническое чувство на глазах у придворных и счастливо пораженной таким чудесным раскладом бабушки стало превращаться в робкую, но столь же ровную и чистую любовь.
Уж кто-то, а Екатерина была непревзойденным сердцеведом, и чувства детей искренне радовали ее, отодвигая на второй план те политические соображения, ради которых она затеяла все это.
Итак, дети полюбили друг друга. О приданом никаких споров возникнуть не могло, — не с тем долгом роднился двор Стокгольмский, чтоб обсуждать такие мелочи, а тем более спорить из-за них.
10 сентября весь двор, сановники и генералы первых четырех классов, иноземные резиденты и члены Святейшего Синода, сверкая алмазами и шурша шелком и парчой орденских лент, платьев и риз, пришли в Тронный зал Зимнего дворца и увидели императрицу всероссийскую в Большом наряде — в короне и мантии, со скипетром и державой.
А рядом с нею увидели приглашенные на помолвку и юную невесту, разрумянившуюся и трепещущую от волнения и оттого еще более прелестную.
Прошло четверть часа, все молчали.
Наконец Екатерина взглядом подозвала Платона Зубова и стоявшего рядом с ним графа Моркова, что-то тихо сказала им, и они поспешно скрылись за одной из дверей зала. Потом через каждые десять минут убегали и прибегали через ту же дверь скороходы, но ни Зубов, ни Морков, ни жених в зале не появлялись.
Так прошел час.
И тут появился сначала Зубов, за ним — Морков, но жениха не было.
Казалось, что в зале сгустилась гроза и вот-вот должны ударить молнии и прогреметь гром.
Но вместо этого собравшиеся услышали тихий, прерывающийся голос фаворита, который был слышен во всех углах огромного зала.
— Государыня, — проговорил Зубов, — его величество король решительно требует перехода ее императорского высочества великой княжны Александры Павловны в лютеранство.
Казалось, после этих слов в зале стало еще тише.
— В противном случае его величество считает свое сватовство недействительным и от сегодняшней помолвки, а вместе с тем и от свадьбы отказывается.
И здесь все увидели, как враз потеряли сознание и бабушка и внучка. Екатерина тяжело сползла с трона, а несчастная невеста повалилась с нею рядом на ступени.
Александра Павловна избавилась от недуга на следующий день, императрица, собрав волю в кулак, поднялась с постели на пятые сутки.
Она поняла, что удар может повториться, и тогда придет паралич или наступит смерть.
Холодно и спокойно приняла она приговор судьбы и, призвав к себе старшего своего любимого внука — девятнадцатилетнего Александра Павловича, — заявила о своем непреклонном желании передать ему российский престол. Свое монаршее волеизъявление Екатерина подтвердила, вручив ему все документы, необходимые для этого.
Как ни глубока была тайна сего сокровеннейшего действа, но весть о грядущей «коронной перемене» прошла сквозь стены дворца, и в Петербурге стали даже называть дату опубликования Высочайшего Манифеста, сходясь на том, что это случится либо в Катеринин день — 24 ноября сего, 1796 года, на тезоименитство государыни, либо в Новый год — 1 января 1797-го.
