потоп и погубить всех людей, но одновременно он велел построить большой ковчег, чтобы могли спастись те, чьей гибели он не желал. Из людей в этот ковчег допущен был только благочестивый человек по имени Ной и его жена. Ну как, Мандзабуро, теперь ты понимаешь, почему я велю тебе ехать в Кикко?
- а
Мунэмити остановил свой взгляд на лице Мандзабуро, на котором было написано явное недоумение: какая же связь между этим самым- христианским всемирным потопом, ковчегом и его собственной эвакуацией? Но Мунэмити видел не своего собеседника. И хотя он обращался к нему, говорил с ним, своим собеседником по сути дела был он сам, Обращался он к Мандзабуро, но говорил самому себе,
— Нынешнюю мировую войну можно приравнять к всемирному потопу. Люди, поступавшие до сих пор, как им заблагорассудится, будут потоплены. И вся Япония тоже. Я готов разделить участь всех. Но ты, Мандзабуро, дол* жен находиться в ковчеге. Да и не только ты. Все люди искусства, все, кто служит ему, все, кто посвятил искусству свою жизнь, достойны быть в ковчеге. Ведь и христианский бог, зная, что потоп прекратится по его воле, велел отправиться на ковчеге тому, кто жил в старом мире, но чьего истребления он не желал. Недалек тот час, когда кончится нынешний всемирный потоп. К этому времени Япония будет находиться в еще более жалком положении, чем теперь. Если и схлынет вода, то останется море зловонной грязи. Руки врага крепко схватили страну и не сразу отпустят ее. И схваченная за горло Япония будет барахтаться на самом дне, в этой грязи, как болотная черепаха. Но запомни одно, Мандзабуро. Сколько бы ни было этой грязи и как бы глубока она ни была, все, что издревле было в Японии красивого, нельзя запачкать или погубить. Когда танцуешь ты, то даже грязь начинает излучать сияние.
Перед чуть косящими, полузакрытыми глазами Мунэмити стоял сейчас образ небожительницы из пьесы «Крылья ангела» в исполнении Мандзабуро. Он словно видел перед собой прекрасную, стройную фигуру, сверкающую диадему, длинную, ослепительно белую одежду, чудесную маску с алым ртом, будто парящую в танце где-то высоко в небе и озаряющую своим сиянием лежащий внизу пустынный, погруженный в мрак, утопающий в грязи мир. И весь под властью чарующего видения, он восторженно воскликнул:
— Мандзабуро!
— Слушаю.
— Мне бы очень хотелось увидеть тебя еще раз в «Комати в Сэкидэра» 209, но, видимо, уже поздно.
— Если вам угодно, я готов в любую минуту.
— Нет, нет! Всю свою жизнь я только и делал, что поступал так, как мне нравится. Заботился лишь об удовлетворении своих желаний. Поэтому неплохо, если я умру хоть с одним неисполненным желанием. Иначе мне будет просто стыдно перед провидением. Видишь, к каким достохвальным мыслям я пришел.
Прищурив удлиненные уголки глаз и громко засмеявшись, Мунэмити продолжал:
— В последнее время я читал пьесы, начиная с «Комати в Сэкидэра», главные персонажи которых — старухи, и окончательно пришел к убеждению, что Сэами был замечательным человеком. Всем известно, что он написал много пьес, сам в них играл и вместе с тем был выдающимся теоретиком искусства, но сейчас меня интересует не это. Я хочу сказать о другом. Не говоря уже о «Комати», но и в «Обасутэ» и в «Хигаки» главные персонажи — глубокие старухи. Собственно, это тоже всем известно, и ты, наверно, удивляешься, чего вдруг я об этом заговорил. Но когда я на сей раз задумался над этим вопросом, меня, Мандзабуро, это просто потрясло. В любом романе или пьесе внимание читателя или зрителя прежде всего привлекает женщина. Причем, как правило, молодая женщина. А женщина у Сэами — это глубокая старуха, незаурядная личность. Возьми хотя бы «Сотоба-Комати». Помнишь, как там старая Комати отвечает монаху, упрекающему ее в том, что она, мол, непочтительно расселась у надгробия: «Вот если бы я в раю вздумала держать Будду под башмаком, это было бы непочтительно, а это — что!» А с каким юмором она рассказывает о своем прошлом, о сановнике Фукакуса, которого принимала сто ночей подряд! Ты изумительно играл ее роль. Вот уж поистине, что значит «заставить силою искусства и мастерства актера и на скале цвести цветок»,— думал я каждый раз, когда смотрел эту пьесу. Где, в какой стране, в какие времена—в древности или в наши дни найдется один писатель, который сумел бы сделать столетнюю женщину обаятельной героиней своего произведения? Ничего подобного я никогда не слыхал и не читал. Необыкновенное искусство Сэами способны прочувствовать, пожалуй, одни только японцы, европейцам оно не по зубам. И знаешь, что мне пришло в голову: хотя написал эту пьесу и играл в ней Сэами, но вдохновили его на этот труд все японцы, весь народ. Это-то и вселяет надежду. Тут Япония ничуть не уступает другим странам: она обладает ценностями, которые отнюдь не хуже, чем у других. И этих ценностей не могут уничтожить бомбы. Не должны уничтожить. Бог повелел Ною взять в ковчег всех животных по паре во время всемирного потопа, о котором рассказывает библия. Но если бы это зависело от меня, я бы первым поместил в него тебя, Мандзабуро. Впрочем, возможно, и в этом сказывается мой неизлечимый порок — всегда исходить лишь из собственного желания, а?
Мандзабуро, который вот уже час с лишним сидел перед Мунэмити и слушал его речи, по-настоящему понял разве что только его последнюю фразу, заимствованную из пьесы «Колдунья». Но Мунэмити большего от своего собеседника не требовал. Для него Мандзабуро был лишь сосудом, который только на сцене каким-то чудом становится вместилищем истинной красоты. А для этого как раз хорош пустой сосуд. И будь у Мандзабуро то лишнее, то ненужное, что есть у других людей, Мунэмити, несомненно, не питал бы к нему такой глубокой привязанности, да и игра Мандзабуро не так захватывала бы его.
— Нет, не нужно. Зачем себя расстраивать.
Слова эти вырвались у Мунэмити в ответ на предложение Мандзабуро перед долгой разлукой сыграть что-нибудь вдвоем. Но в этом отказе выразилась и забота Мунэмити о Мандзабуро: если актер задержится до вечера, то на обратном пути его, чего доброго, застигнет сирена, ведь в ночное время бомбежки происходят чаще, чем днем.
Все же Мунэмити исполнил после ужина два отрывка — один он выбрал из пьесы «Сюнкан» 210. И, возможно, потому, что корабль, прибывающий на остров Кикайгасима за изгнанниками, их отъезд, расставание с Сюнканом,
