целиться в нападающих. Закончив приготовления, он проверил, хорошо ли закрыта дверь, и улегся на холодный пол у стола. Так он пролежал там два дня без пищи и воды в ожидании врагов. Он не вспоминал ни жену, ни детей, ушедших вместе со всеми. Всю общину он будто вычеркнул из сердца. Только святость синагоги заполняла его душу. Предчувствие грядущей битвы за святое место придавало ему решимость и силу Самсона, поразившего филистимлян.
Итак, в местечке Тетиеве осталось лишь два одиноких еврея: шинкарь, которого заставили подавать вино, и залегший, как лев, у дверей синагоги, шамес.
II
Батько Гонта ехал верхом на низкорослой лошадке с широким крупом и маленькой головой. Это был настоящий казацкий конь, упитанный, с потертой в тяжелых походах шерстью. Папаха атамана была лихо сдвинута набок, а длинная сабля почти касалась земли. Маленькие, злые глазки словно утонули в жирных складках крупного лица. Бурые усы свисали по обе стороны большого рта.
За ним шествовали музыканты, дальше — всадники с кривыми мечами, потом вооруженные кто во что горазд повстанцы из сел и хуторов. В самом конце плелся длинный обоз — телеги с провиантом, воинским снаряжением и награбленным добром. Ординарцы носились вдоль всего войска, а по-праздничному одетые селяне, мужики да бабы, оглушали Гонту приветствиями, махали флагами, кидали под ноги цветы. Вся округа гремела. А небо, как в канун появления Моисея со Скрижалями Завета, было ясное, спокойное, голубое. До праздника Шавуот оставалась неделя.
Лагерь расположился на круглой площади в центре города, вокруг креста с распятым Иисусом. Толпа уплотнилась и прижалась к домам с закрытыми ставнями. Сидя на коне, батько Гонта произнес короткую речь, разжигая толпу призывами и бросая вверх папаху. Адъютанты раскинули ему шатер в тени, расстелили у входа красный ковер. Батько принялся за свои дела.
Прежде всего он приказал явиться к нему «Громаде». Перед ним выстроились полукругом двенадцать почтенных крестьян со сложенными шапками в руках и двойным земным поклоном отдали ему честь.
— Пусть предстанут предо мной жиды и ляхи! — крикнул им батько Гонта.
— Убежали, батько, убежали, — извиняющимся голосом сказал старшина «Громады».
— И ни один не остался?
— Из ляхов — ни один.
— А из жидов?
— Ни одного, батько. Мы только задержали «Хомку»-трактирщика, чтобы поил вином и пивом. Прикажи, батько, оставить его живого для блага «Громады».
— Добро, нехай живет покуда. А теперь пусть двое принесут мне доброй горилки. А вы — идите, накормите и вооружите народ, завтра на рассвете двинемся на Умань.
После ухода «Громады» подошли два казачьих сотника в польских конфедератках, смирно стали перед Гонтой и почтительно спросили:
— Ваше великолепие, куда прикажете поставить лошадей?
— Половину в костел, половину в жидовскую синагогу.
Сотники пошли выполнять распоряжение, а Гонта стал пить из двух пузатых бутылей, доставленных из трактира. С того дня, как батько, присоединившись к собратьям-гайдамакам, изменил полякам и командиру Младоновичу, он стал выпивать вдвое больше обычного.
В синагогу отправили больше ста лошадей. Казаки вели их под уздцы медленным шагом. Мохнатых коней выкупали в реке, с них еще стекала вода. Седла и снаряжение висели на них в беспорядке; кони махали длинными хвостами, доставая чуть ли не своих ушей. Казаки несли в руках полные ведра, кое-кто тащил на плечах мешки с фуражом; все они выглядели мирными, простодушными, как те парубки, что работают у богатых крестьян или в богатых польских фольварках. Ничто не предвещало дурного.
Еще издали они увидели, что ворота синагоги закрыты.
— Зачинили, собаки! — крикнул один и досадливо покачал головой.
— Жаль, что убежали. Мы бы раскрыли ворота их пархатыми головами, — посмеялся другой.
— Надо притащить пушку.
— Тарас толкнет задом и «пустит воздух» — враз откроются.
— Хо-хо-хо, от «воздуха» Тараса рухнет любая крепость.
Так они шутили, пока не подошли к воротам Божьего дома.
Шамес Исроэл-Михл, услышав шум приближающейся толпы, вздрогнул от возбуждения, в руках у него оказался железный прут, в сердце загорелось пламя. Он вскочил с пола, нагнулся, глянул в замочную скважину, поднял руки к священному Ковчегу, в котором хранятся свитки Торы, и возблагодарил Бога, приведшего иноверцев в его владения для отмщения. Схватив большой камень, он с живостью отрока вскочил на стол, со стола на стул и метнул камень через окно в казаков, обступивших ворота. Камень оторвал одному ухо и погнул дуло его ружья. Крики раненого вызвали замешательство. А тяжелые камни летели один за другим, с одинаковыми промежутками, попадали в лошадей, в людей, не успевших разобраться, откуда такая напасть. На земле уже валялись раненые и убитые. Лошади, задрав морды, с громким ржанием теснились задами и разворачивались на ходу, как это им свойственно.
— Боже! Их Бог воюет с нами!
— Святой Иисусе! Смотрите, какие камни небесные!
— Клянусь нашим батькой, человеку не поднять такие камни!
— То ведьмы, так их мать!
— Нужно притащить сюда пушки!
— Надо призвать батьку, пусть распорядится…
А камни тем временем все летели с теми же промежутками, но падали уже на свободную от казаков землю, а иногда на зазевавшегося раненого казака.
Прибыл сам Гонта, качаясь и переваливаясь маленьким телом в такт бродящему в нем вину. Оглядев позицию, он приказал стрелять из ружей по воротам. Стреляли долго, пока не изрешетили ворота, но град камней не прекращался.
— Сколько чертей засело там? — прохрипел Гонта в сердцах. — Ребята! Разложите костер вокруг этой конюшни и подожгите ее!
После
