— Ближе к Чары держись. Это настоящий друг, каких больше не сыщешь, — напутствует отец.
— Само собой, — соглашаюсь я.
— Жаль, Бодряшкин умер. Вот был человек. Но ты к Валуеву Алексею зайди. Он инженер на хлопкоочистительном. Привет от меня передай. Ханамову привет, если в обкоме будешь.
— Хорошо, — бодро отвечаю я.
— А то, что ты говорил, будто о Полторацком стихи хочешь написать — это похвально. Это могучий человечище был!
Но вот звенит в третий раз колокол. Поезд вздрагивает. Отец неловко обнимает меня и подталкивает к вагону.
В Мары поезд прибывает в шесть утра. Слишком рано. Не станешь же искать дом Чары в такую рань! С вокзала иду в гостиницу. Она рядом. Возле железнодорожной столовой. Мест, как всегда, нет. Сонная дежурная, толстая курносая женщина, машет на нас рукой: тише, мол, не видите — люди спят! Показываю командировочное удостоверение. ЦК комсомола должен был забронировать мне место.
— Природин? — тихо спрашивает толстуха.
— Он самый.
— Ступайте в тридцать третий. На второй этаж. Возьмите вот ключ.
Номер двухместный, но отдан мне одному, поскольку предстоит здесь не только ночевать, но и работать. Вот и стол тут — письменный и даже старый чернильный прибор на нем. Телефон только в коридоре, а то бы все двадцать четыре удовольствия. В семь звоню Чары домой. Трубку берет Оля. Я узнал ее по голосу. Шучу, как прежде:
— Почему не подали карету?
— Кто это? Ненормальный какой-то...
— Вы правы, женщина. Я давно себя в этом подозреваю. Где там ваш муж Чары?
— Боже, какой знакомый голос... Марат, это ты?
— Я, конечно. Кто же еще вас может разбудить в такую рань!
— Сейчас, Марат! — обрадовано кричит Оля. Чувствую, там у них небольшой переполох. Вот и Чары:
— Здравствуй, Марат. Ты откуда звонишь?
— Из гостиницы.
— Сейчас подъеду!
Бросил трубку. Минут через двадцать входит в фойе.
— Здорово еще раз! С приездом! Бери вещи!
— У меня нет вещей...
Если скажешь, устроился в гостинице, тут же вышвырнет. А мне здесь так понравилось.
— Вот так и приехал, без чемодана? — спрашивает он еще раз, усаживая меня в вездеход,. — Неужели даже саквояж не взял?
Упорно молчу. Дома на пороге встречают Оля и Бибиджемал с внучкой. Встреча самая сердечная. Входим в комнату. Тут еще не погашена люстра. Оля в летнем безрукавном платьице, в черных кудряшках. Глаза искрятся.
— Оля, ты совсем не изменилась, — говорю ей. — И вы, Бибиджемал. Даже еще моложе стали.
— Марат, ты сладкие слова с утра принес, — говорит мать Чары, — значит, весь день хороший будет.
— Да уж дифирамбы напевать он умеет! — добавляет Оля и начинает рассматривать меня.— А вот ты изменился. Солиднее стал. И, без всяких шуток, еще симпатичнее.
— Вот кто умеет льстить! — восклицаю я. — А сама меня в дифирамбах уличает. Знаешь, Олечка, — говорю я чуть тише, — если б я был симпатичным, твоя подружка никогда бы не сбежала от меня со стариком Лалом.
Оля сразу стала серьезнее. Принялась подавать на стол. Сели мы за утренний чай. Заговорили, кто о чем, а в общем-то о том, как я живу в Ашхабаде. Оля после чая удалилась в смежную комнату, и вскоре вышла с фотокарточкой:
— Узнаешь?
На фотографии Тоня. У меня сердце зашлось при виде ее. Действительно, какая она красивая! В памяти у меня за шесть лет с того дня, как мы с ней расстались, красота ее поблекла. Но вот опять увидел я ее нежное личико, таинственно зовущий взгляд, и опять она заполнила мое существо. Я, видимо, долго не свожу с нее глаз, и Оля подсказывает:
— Кушай, потом насмотришься. Это же твое фото... Тебе она прислала.
— Мне?
Переворачиваю фотографию. На обратной стороне надпись: «Милый Марат, не забывай нашу аллею. Тоня».
И опять меня словно током прошило. Грустно стало. Оля поняла мое состояние:
— Сейчас я тебе дам ее письмо. Прочитай, поймешь многое. Правда, она просила не разглашать его, но тебе надо об этом знать... Надо.
Оля вновь уходит в другую комнату и через некоторое время возвращается с письмом.
— Читай, Марат... Только не спеши. Прочти внимательно. Мне кажется, это очень важно.
— Можно, я выйду на веранду? — спрашиваю я.
— Конечно.
Я выхожу, сажусь за дачный столик и разворачиваю Тонино письмо:
«Милая моя Олечка, наконец, получила от тебя письмо! Я так обрадовалась, что даже расплакалась. Как хорошо-то! Без тебя я не мыслю своего существования. Ты единственная, с кем я могу беседовать, о чем думаю и что хочу. Радость моя, я рада за тебя, хотя и завидую. Ты нашла свое счастье. Сейчас пишу и вижу тебя и Чары. Только не могу представить, как он выглядит в гражданской одежде. Рада, что все у вас хорошо, и скоро будет малыш. А у меня... Даже не знаю, с чего начать...
Неуютно мне, Оленька, и тоскливо. Конечно же, все время думаю о Марате. Но что поделаешь? Бывает, обстоятельства становятся сильнее грез и желаний, властно навязывают свою волю и противостоять им нет сил и возможностей.
Оленька, я тебе опишу эти обстоятельства, только ты особенно не распространяйся. Боязно все же, хотя и намечаются какие-то перемены...
Заканчиваю последний курс учебы, значусь женой ученого и пользуюсь уважением, но по-прежнему тень прошлого давит на сознание. Все время кажется: вот сейчас подойдет кто-то незнакомый и скажет: «Товарищ Глинкина, вы же высланы из Москвы? Каким образом вы снова здесь?» И Лал тоже все время предупреждает, чтобы была осторожнее, иначе могу подвести его. Он при всяком случае напоминает: я и моя мама обязаны ему жизнью. Если б не он, мы бы зачахли на далекой окраине, в Куткудукском поселке... Только я и теперь не знаю, в чем моя вина? Да и мама, непонятно, за что терпит унижение. Олечка, я тебе, кажется, рассказывала о моем отце? О том, что бросил нас? Но, оказалось, это не так. Там еще, в Куткудуке, когда зашел разговор о моем замужестве, мама открыла тайну. Отец мой - бывший сотрудник Наркомзема. Фамилия Всеволжский. И я тоже была записана на его фамилию. Это уже потом меня сделали Глинкиной, по фамилии мамы. Какой-то добрый таджик, когда мама пошла записывать в школу, посоветовал: «не называйте девочку по фамилии отца». Вот и стала я Глинкиной. А какова вина отца перед государством и народом — не знает даже мама... В общем, тень прошлого все время надо мной. Лал обещает: все будет хорошо, если мы будем вести себя тихо... Тяжко, миленькая. Знала бы ты, сколько я передумала...
Олечка, ты, конечно, можешь меня упрекнуть в том, что я так безжалостно обошлась с Маратом. Бросила, уехала — и все тут. Но если бы это было так, я прокляла бы себя! Вся и беда, что в жизни все не так просто. Ему я дала понять, что меняю любовь на благополучие, что приношу себя в жертву ради спокойствия мамы, ибо она смертельно больна. Но суть-то в другом. Я ведь никогда не говорила ему о том, что мы репрессированы. Я не могла этого сделать, потому что знала — из какой он семьи. Отец Марата — революционер, ветеран гражданской войны, очень заслуженный человек, к тому же работник ЦК. Я никогда не допускала мысли омрачить существование моего Маратки. Прошу тебя, Оленька, об этом ему ни слова. Но если вы увидите его или переписываетесь с ним, то не забывайте сказать: «Привет от Тони».
Я с трудом дочитал письмо. Меня бросало то в жар, то в холод. Боже, какое благородство со стороны Тони! Но какая роковая ошибка! Да никогда бы мой отец не встал на моем пути! Никогда бы не сказал «нет»...
Я вскакиваю из-за стола и словно помешанный мечусь по веранде. Оля, прикрыв дверь, следит за мной. Я вдруг замечаю ее, и у меня вырывается крик:
— Но почему вы мне тогда не сказали? Ни она, ни ты!
— Поверь мне, Марат, я ничего не знала, — с жалостью говорит Оля и, подумав немного, добавляет. — И Тонечку не вини... Права она. Это письмо четырехлетней давности, но Тоня и сейчас думает так же. Я часто получаю от нее письма... Не вини ее ни в чем! Не будь жестоким. Она по-прежнему любит тебя. И ты никогда не забудешь ее: она не позволит тебе этого сделать.
Я слушаю Олю и молчу. Молча отправляюсь в комнату, где сидит за столом Чары. Оля идет следом:
— И не думай об этом Лале. В конце концов он заслуживает осуждения! Марат, ты вернешь ее, если пожелаешь.
— Оля, не надо об этом.
Чары начинает хмуриться. Он занят дочкой, но все равно все слышит.
— Оля! — окликает он жену. — Пусть Марат сам решает, что ему делать. Ему видней.
— Но она моя лучшая подруга! — обиженно отзывается Оля. — Мне, думаешь, безразлична ее судьба?
Оля расстроена. Собирается на работу молча. Глаза у нее влажные от переживаний. Чары, хоть и делает вид, что его мало занимают эти разговоры, но и он — на стороне своей жены. Он еще в Ашхабаде напомнил мне о Тоне.
— С чего начнем, Марат? — спрашивает он, проводив жену. И сам себе отвечает: — А начнем мы с того, что отвезем Маечку в детский садик. Вы готовы, Мая Чарыевна? — спрашивает он трехлетнюю дочурку.
