— Пристрелил, положил на хрустящий кусок хлеба и съел.
Мальчик перевернулся на спину и широко зевнул. Потолок в каюте был такой низкий, что можно было коснуться его ногами. Некоторое время Джон именно этим и занимался: сгибал-разгибал ноги, крутил ступнями, точно ехал на невидимом колесе. Потом опустил ноги на койку и состроил недовольную гримаску.
— Мне скучно. Когда мы приедем в Америку?
— Недели через две.
— Нескоро. Еще целая вечность.
— Нет.
— Да.
— Нетушки.
— Да. И мама говорит, что «нетушки» неправильно.
Мерридит ничего не ответил. Его мучила жажда.
— Правда, пап?
— Правда всё, что говорит любая скво. Ложись, старый скаут, давай еще подремлем.
Мальчик неохотно улегся на бок, Мерридит свернулся рядом с ним, чувствуя его животное тепло. Сон мягко окутал его: так волна накатывает на песок. Морская пена в соленом воздухе. Ему привиделась мать: она шла вдалеке по берегу в Спидле, он смотрел ей вслед. Мать остановилась, бросила в воду какой-то сверток. Чайки оставили водоросли и с криком устремились к ней. И вот она уже плывет по весеннему саду, волосы усыпаны конфетти яблоневого цвета. У него защемило в груди, он пошевелился, и мать исчезла. Он услышал, как негромко стучит сердце сына. На палубе крикнул матрос.
— Пал?
— Мм?
— Бобе опять врал.
— Нехорошо ябедничать на брата, старина. Брат чеглока — его лучший друг.
— Он сказал, что вчера утром к нему в каюту зашел какой-то человек.
— Замечательно.
— С огромным ножом, как у мясника. И в странной черной маске. С прорезями для глаз и рта. И еще он так странно топал.
— И еще у него были рога и длинный хвост.
Ребенок хихикнул.
— Не-а.
— Скажи Бобу, чтобы в следующий раз пригляделся внимательнее. У всех настоящих чудовищ есть рога и хвост.
— Он говорит, что проснулся, а этот человек стоит и смотрит на него. Весь в черном. Спрашивает: «В какой каюте спит твой папа?»
— Как любезно. И что ответил Боб?
— Сказал, что не знает, но лучше пусть этот человек проваливает подобру-поздорову, не то он даст ему по морде. А тот услышал, что кто-то идет, и выскочил в окно.
— Вот и молодец. Спи давай.
— Не могу.
— Тогда беги к Мэри, она тебя уложит.
— А мне дадут на завтрак курячего кашалота?
— Говори как следует, Джонс. Не сюсюкай.
Ребенок застонал с деланным раздражением, точно к нему подошел просить милостыню глупорожденный: такой полустон-полувздох Мерридит не раз слышал от Лоры, когда та в Афинах общалась с официантом, который притворялся, будто не знает английского.
Горячего шоколада, пап. Мне дадут шоколада? — Хоть двойной виски, если Мэри разрешит.
Сын спрыгнул на пол, взял сорочку. Накинул ее на голову, принялся размахивать руками — призрак детства с иллюстрации в книге, проповедующей трезвенность. Заметив, что отец не обращает на него внимания, Джон цокнул языком и бросил рубашку на спинку кресла.
— Пап?
— Что?
— Тебе в детстве бывало грустно? Что у тебя нет брата?
Мерридит посмотрел на сына. До чего прекрасен и простодушен. Совсем как Лора, когда они познакомились.
— Вообще-то у меня был брат, старина. В некотором роде. До меня аист принес моим родителям другого мальчишку. Он был бы моим старшим братом.
— Как его звали?
— Дэвидом. Как меня.
Мальчик негромко рассмеялся, дивясь такому открытию.
— Да, — отец тоже рассмеялся. — Забавно, правда?
— Где он теперь?
— Он заболел и переселился на небеса.
— Заболел?
Мерридит видел: сын понимает, что это ложь. Джон умел смотреть так пристально, точно заглядывал в самую душу: от такого взгляда не отмахнешься.
— Мама считает, тебе рано об этом знать.
— Пап, я ей не скажу. Клянусь Бобом.
— В общем, это был несчастный случай. Большое горе. В тот день с ним должен был сидеть мой дедушка. Но мальчишка убежал и залез в огонь.
— Он обжегся?
— Да, милый. Обжегся.
— Он очень грустил? Твой дедушка?
— Да, конечно. И папа с мамой.
— А ты?
— Меня тогда еще не было. Но я тоже потом грустил. Шутка ли, вокруг одни девчонки. Ты же знаешь, какие они. Хитрые бестии. Конечно, я был бы рад, если бы у меня был братишка. Мы бы пинали мячик. Играли вместе.
Сын неловко подошел и чмокнул его в лоб.
— Бедный папа.
Мерридит взъерошил волосы Джона.
— Да, — негромко ответил он.
— Я потом его нарисую. Чтобы ты видел его на небесах.
— Умница.
— Папа, ты плачешь?
— Нет-нет. Ресничка в глаз попала.
— Хочешь, я буду твоим братом?
Мерридит поцеловал замурзанную ручку сына.
— Очень хочу. А теперь беги к Мэри.
— Можно я лягу в ее постель?
— Нет.
— Почему?
— Потому.
— Почему потому?
— Потому потому.
— Пап?
— Что?
— А дамы писают сидя?
— У мамы спроси. Всё, беги.
Сын неохотно поплелся прочь из каюты, Мерридит проводил его взглядом. Пытаться заснуть было поздно. Сердце его ныло от жалости. Сыновья унаследовали от него предрасположенность к ночным кошмарам. И вряд ли им достанется другое наследство.
Мерридит поднялся с койки, накинул халат, угрюмо подошел к запертому иллюминатору, со скрипом открыл его. Бескрайнее небо цвета вчерашней овсянки пестрело прожилками лиловых и оранжевых облаков: одни были блеклые, рваные, с примесью черноты, другие походили на древние леопардовые шкуры. На верхней палубе жались к печи двое матросов-негров, пили из одной кружки. Возле полубака прогуливался махараджа со своим дворецким. Бедолага с деревянной ногой ковылял по палубе, хлопал себя по плечам, чтобы согреться. Словом, все было как всегда: это ли не утешение. В чем только человек не отыщет утешение.
Мерридит задумался об этих двух матросах. Казалось, они близки, как братья. Впрочем, бывает между мужчинами и близость иного рода: Мерридит знал об этом, и знал по опыту. Раз или два за тот краткий срок, что он прослужил во флоте, другие офицеры делали ему предложения, но он неизменно отказывался. И вовсе не потому, что ему мерзила сама мысль об этом. В Оксфорде он нередко и не без удовольствия пробовал разные утехи. Скорее, ему мерзила мысль о том, чтобы заниматься этим с любым из предложивших.
Он покинул каюту, прошел холодным, как сталь, коридором, остановился перед дверью жены и постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз. Дернул ручку: дверь заперта. С камбуза пахло свежевы-печенным хлебом: незаслуженное блаженство! Ему срочно нужен укол.
Вчера днем жена пришла к нему в каюту и сообщила о своем решении. Она не отступит. Поначалу он рассмеялся, подумав, что это шутка и жена нащупывает новую тактику, чтобы причинить боль подопытной крысе. Нет, сказала она, я хорошо подумала. Всё учла. И хочу развода.
Она произнесла это с пугающей нежностью. Призналась, что несчастлива, и несчастлива давно. Наверняка он тоже несчастлив, добавила она, но равнодушие его невыносимо. Равнодушие — яд для незадавшегося брака. Все можно пережить, только не это. Она многозначительно подчеркнула слово «все», будто предлагала Мерридиту покаяться.
— Я не равнодушен, — возразил он.
— Дэвид, любовь моя, — кротко проговорила жена, — мы с тобой почти шесть лет не проводили вместе ночь.
— Господи, опять ты об этом. И как тебе не надоест?
— Дэвид, мы муж и жена. А не брат и сестра.
— Мои мысли заняты другим. Могла бы и заметить.
— У меня было предостаточно возможностей это заметить. А заодно удивиться и испугаться: чем же таким заняты твои мысли.
— Что ты имеешь в виду?
Она негромко ответила:
— В конце концов, ты не старик и не мальчик. И те естественные чувства, которые ты некогда питал ко мне, скорее всего, не угасли.
— Что это значит?
— У тебя появилась другая? Если дело в этом, пожалуйста, скажи. — Она взяла его за руку. Ему показалось, будто у него отнялась рука. — Если ты совершил ошибку, я сумею ее простить. Любовь и искренность — вот путь к прощению. Мы все не святые, я-то уж точно.
