— О святая дева Мария! — не могла удержаться от слез тетушка Наргиз. — Вот он, наш собор… — Из груди ее вырвался вздох не то радости, ге то сожаления. — О, каким он раньше мне казался большим и величественным… Меня здесь крестили. Может, вы, паи Ярослав, как и Каринэ, тоже… неверующий… А я зайду помолюсь.
Они втроем вошли в небольшой двор, вымощенный каменными плитами.
— Именно таким я себе представляла Армянский собор, — шепнула Каринэ. — Типичная средневековая архитектура, особенно замечательна каменная аркадная галерея, о которой говорил мне отец. Зайдемте в собор, интересно посмотреть, как там внутри.
В храме царил полумрак, лишь алтарь хорошо освещался сквозь круглые окна в куполе. Здесь было душно. С улицы не долетало ни звука, зато даже тихие шаги по каменным плитам гулко отдавались где-то в глубине собора.
Каринэ и Ярослав вышли во двор, где Ярослав обратил внимание спутницы на надгробную плиту с барельефом: «Карлу Микули. 1819–1897. Выдающемуся пианисту и композитору, директору Галицкого музыкального общества. Благодарные ученики и ученицы».
Да, Каринэ хорошо знала и любила музыку прославленного композитора-армянина, ученика Шопена и Робера. Карл Микули был не только ассистентом Фредерика Шопена и виртуозным исполнителем, не только лучшим редактором его произведений, но и сам писал мазурки, полонезы, этюды, которые пленили даже гениального Шопена. А как много песен написал Карл Микули! Каринэ видела его произведения, изданные в России, Германии, Австрии. Но то, что изумительный музыкант жил и умер во Львове, что он похоронен во дворе Армянского собора, Каринэ не знала.
В ожидании тетушки Наргиз они стояли под сенью вековых кленов и лип, вершины которых доходили до самого купола высокой каменной колокольни, примыкающей к собору.
— Меня очень интересует жизнь и быт армянских поселенцев на Украине, в Галиции, в Польше, — говорила Каринэ. — Ведь все это так мало изучено, не правда ли?
— Вот и чудесно, — живо отозвался Ярослав. — Готов быть вашим помощником. Буду во всем послушен, как Пятница Робинзону.
— Ах вы мой милый Пятница, — улыбнулась Каринэ. — Конечно же, конечно, я с радостью приму вашу помощь.
Щурясь от света, подошла тетушка Наргиз. Она показалась Каринэ усталой.
— Вот и помолилась, — промолвила она медленно, хотя силилась улыбнуться.
Они вышли за чугунную ограду собора и направились вверх по Армянской улице.
Издали узнав свой дом, тетушка Наргиз почувствовала, что от волнения у нее подкашиваются ноги.
— Боже мой, все — как прежде… — остановилась, перевела дух. — И пекарня на старом месте…
Улица была безлюдна, только неподалеку от хлебной лавки ссорились двое мужчин.
— Ты и родился мошенником, — темпераментно жестикулируя, кричал по-армянски один из них, седоволосый, широкоплечий, в сильно поношенной рабочей блузе. — Я не забыл, как за ломтик сыра ты списывал у меня задачи, когда мы бегали в школу, тупица!
— Если ты такой умный, где же твой модный сюртук? Где белоснежные манишка и манжеты? Где цилиндр и сигара? Где счет в банке? Где, голодранец, холера тебе в брюхо!
— Потому не нажил, что день и ночь тружусь как вол, а ты… ты впился в мою шею и сосешь мою кровь, будь ты проклят!
«Не Мартирос ли? — присмотрелась тетушка Наргиз. — Конечно, он. Сын бондаря, тот самый черноглазый мальчик, который умел так хорошо вырезать из дерева разных зверьков…»
— Заруби себе на носу, смутьян: если ты придешь взять у меня булку хлеба даже за наличные — не продам! — с ожесточением грозил лавочник. — И бог свидетель, не будь я Андриасом Тодоровским, если тебя не упекут в криминал.
— Чего мы остановились?.. — вывел ее из задумчивости голос Каринэ. — Мы подождем тебя, тетушка Наргиз, в скверике на холме. Но ты, пожалуйста, не задерживайся.
Из-за постоянного страха, который тетушка Наргиз испытывала не за себя, а за племянницу, она стала чересчур мнительной. Сейчас ей показалось, что лавочник Андриас слишком пристально наблюдает за ними, и она поспешно сказала:
— Лучше пойдем на Высокий Замок, а сюда я зайду как-нибудь в другой раз.
Они еще были у развалин замка, когда Каринэ первая заметила, что надвигается гроза.
— Ах ты, господи, надо торопиться в гостиницу, — забеспокоилась тетушка Наргиз.
Но первые тяжелые дождевые капли атаковали их возле стен монастыря, сразу же при спуске с горы.
— Я здесь близко живу, — сказал Ярослав. — Переждем у нас грозу.
— О да, — сразу согласилась Каринэ. — Наши зонтики вот-вот сломаются под такими порывами ветра. И как внезапно он налетел…
— А я что говорила, — задыхаясь от быстрой ходьбы, напомнила тетушка Наргиз. — Во Львове так…
Тетушка Наргиз, безусловно, удивилась: миллионер живет в таком скромном коттедже?
— У вас премилая кухонька, — все же заметила она.
— Это одновременно и столовая. — объяснил Ярослав. — Мы здесь с мамой все трапезы справляем. Пани Наргиз, кто знает, когда стихнет дождь, а мы проголодались. Здесь, вероятно, найдется чем утолить голод. — Он распахнул дверцы шкафа и подозвал женщин.
— Сколько вкусных вещей! — удивилась Каринэ, заглянув в шкаф из-за спины тетушки Наргиз. — Вы ждали гостей? Ну, признайтесь, пан Ярослав. И откуда вы знали, что я люблю клубнику?
— С тех пор как узнал вас, Каринэ, я мечтал, что когда-нибудь вы придете, а я буду угощать вас только тем, что вы любите, — не то шутя, не то серьезно проговорил Ярослав.
— Так вот, — чувствуя себя легко и свободно, сказала тетушка Наргиз, — ни в какой ресторан мы не пойдем, пообедаем дома. — Она поманила к себе пальцем Ярослава и доверительно прошептала ему на ухо: — Попросите, чтобы Каринэ спела… Я на кухне сама управлюсь.
Много раз Ярослав мысленно видел Каринэ в этой комнате, говорил с ней, целовал ее мягкие волосы. Давно желанный день настал. Она здесь, живая, искрящаяся радостью, любимая.
— Каринэ, я хочу сказать…
— Нет, нет! — с неожиданной строгостью запротестовала она будто чего-то испугавшись. — Скажете после моего возвращения из России.
— Но почему не сейчас? Почему, Каринэ?
Она сказала не то, что ей хотелось:
— Вы еще так мало знаете меня…
— А мне кажется, Каринэ, я знал вас и тогда, когда еще не видел. Всю жизнь знал. Вы боитесь, что…
Она ладонью прикрыла ему рот. Как хотелось сказать ему: «Любимый мой, я навсегда отдаю тебе свое сердце, жизнь… Но если бы лишь для себя одной счастья искала… Сейчас в мире пока еще ночь… Ночь — без права сна. Меня снова могут схватить, заточить в тюрьму и держать в ней долгие годы… Или угнать на каторгу…»
Но Ярослав не мог знать ее мыслей. Он прижался губами к ее губам.
— Люблю тебя, Каринэ… Люблю все, что связано с тобой…
Нельзя сказать, что у маленького сироты Давидки нет друзей. У него они есть. Вот хотя бы каменщик Гнат Мартынчук, его жена пани Катря и их сын — русый, ясноглазый Ромко, всего на три года старше Давидки.
Пани Мартынчукова этой весной, перед пасхой, подарила Давидке штаны на лямках и рубашку, правда, но новую, — Ромка носил. Залатала ее на спине и локтях, и вышла рубаха прямо-таки как из магазина! Это свое богатство Давидка надевает только по большим праздникам.
Случилась у Мартынчуков беда: каменщика посадили в тюрьму, говорят, за политику. Трудно им теперь. Пана Мартынчукова набирает много в стирку: скатерти, салфетки из бара «Кубок рыцаря» и из кофейни, что напротив костела Марии Снежной. Ромка — хороший помощник матери: на маленькой тачке привозит воду, развозит клиентам уже постиранное белье. А мать целый день не отходит от корыта, спину не разгибает. В кухне от густого пара душно, как в подвале аптеки, где Давидка за несколько грошей в день всю зиму мыл бутылочки из-под лекарств, пока хозяин пан Соломон за эту же плату не нанял мальчишку постарше, чтобы тот еще подметал двор и улицу.
Когда Давидка забегает к Ромке, его мама угощает Давидку обедом. Она добрая, дай ей бог здоровья… После дедушки Давидка любит ее больше всех на свете. Ему так хочется отплатить за ее доброту чем-нибудь очень хорошим. Такой случай однажды ему представился.
Приплюснув нос к стеклу огромной витрины магазина готовой одежды, Давидка любовался красивыми платьями на манекенах. Правда, прежде он даже не обращал внимания на платья, зачем? А сейчас глаз не мог оторвать от платья в белые ромашки с широким черным блестящим поясом. «Если бы я был богат, — вздохнул малыш, — я купил бы платье для пани Мартынчуковой. Вот бы обрадовалась… А Ромке купил бы бархатный черный костюмчик с белым бантиком на воротничке… Грицю, дружку Ромки, купил бы новенькие хромовые башмаки с рантами. А чтоб подошвы не отрывались, дал бы дедушке, пусть подобьет деревянными гвоздиками (старик еще немножко видит). Так, так! Башмакам сносу не будет! А то бедный Гриць всю зиму носил старые шкрабы своей матери, ну, просто-таки дырка на дырке, даже чинить нечего. Себе возьму желтые башмаки на крючках. Р-раз, два — и зашнуровал! А еще Ромкиной собачке Жучку куплю ошейник с маленьким звоночком и цепочкой, как у панских песиков…»
