— Ее императорское высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна изъявила желание посмотреть на наши беды и поддержать нас в тяжелый час. — Сказал Гришан.
По столам пролетел вздох восхищения.
— Да как же, матушка, ты решилась? Спасибо тебе, душа добрая, и за твои прежние щедроты. — раздались голоса.
— Я слышала о ваших несчастьях, — начала великая княгиня. — И решила сама убедиться, так ли плохи дела?
— Плохи! Плохи! — Полетело со всех сторон. — Кому четвертый год жалования не плачено, кому пятый. Дохнем, матушка. Не обидь, будь заступницей. Доложи государыне. Мы считай жируем, а во флотских экипажах хуже нашего.
— Ты на сапоги-то на наши глянь! — Молоденький подпоручик Баскаков отодвинулся к стене закинул ногу на стол и пошевелил в дыре пальцами. — Зима, матушка. И так почитай у каждого. Сапожнику заплатить нечем.
«Вы бы лучше меньше пили, — подумал Потемкин. — Глядишь, деньги в карманах и удержались бы…»
Но великая княгиня, видимо, не разделяла его скепсиса. Она сделала горькое выражение лица и прослезилась.
— Государыне нашей матушке Елизавете Петровне Господь жизнь часами меряет. От нее доктора не отходят. Все, что могла, она для вас уже сделала, дети. Докладывать ей, только последние силы у нее отнимать.
Гвардейцы опечалились. Многие поникли головами.
«Любят ее. Жалеют. Ни пойми за что», — мелькнуло в голове у Потемкин.
— Так ты скажи мужу своему, пес его дери! — Крикнул кто-то из дальнего угла. — Он хоть немец, а все тоже человек. Не без понятия, небось?
— Скажи, не ровен час перекидываться начнем! — Поддержали многие. — Ведь он государь уже почти. Теперь он заступник.
Екатерина Алексеевна опустила голову на руки и тяжело, с надрывом вздохнула.
— Если б муж слушать меня пожелал, если б за дверь не выставил…
— Как так? Обижает он тебя, говорят? — Послышались сочувственные голоса.
— Моя судьба… Что об ней говорить? — Отвечала великая княгиня. — Россию жалко. Да вас, дети. Будь во мне надежда, я б нашла человека, который за меня ему об ваших бедах поведал. Но сдается мне, он и так все знает, да не нужны мы ему.
Вздох негодования прошел по всем столам.
— Так ты ему скажи, мы дохнуть не намерены! Война кончена. Чай, в казне теперь деньги есть. Пускай платят! Ты скажи, гвардия недовольна!
Многие встали с мест, и гомон сделался угрожающим. Екатерина передернула плечами.
— Что ему гвардия? — Вмешался Орлов, перекрыв все глотки сразу. — У него своя есть. Ладная, не чумазая. Сладко жрут, мягко спят. За наш счет. Им война не война — подавай жалование. И подавали. А мы, сиволапые, все молчим, все верим: потерпите, братцы, денег нет, воюем. И кричать-то вроде совестно.
— А им перед Россией не совестно! — Поддержал выдохшегося Гришана Пассек. — Понатащили немчуры из Голштинии. Да мы хоть передохни все, ему плевать. Хочет нас под немцев, с пруссаками дружбу водит.
— Мы! Мы победители! — Загремело со всех сторон. — Виват Россия! Виват Елисавет!
Оскорбленные в лучших чувствах гвардейцы орали, не унимаясь. Орали не столько от гордости — Потемкин это сознавал — сколько от унижения. На мгновение ему стало невыразимо противно. Ловили простаков! И не то, чтоб говорили неправду, но правда, принесенная сюда и разлитая по кружкам на каждом столе, теряла цену.
Когда все оторались, сержант Барятинский, робко пододвинувшись к великой княгине, спросил:
— Но ведь деньги-то теперь в казне есть? Обещали, как победим, с пруссаков содрать.
— Мы терпели! Мы ждали! Где контрибуция? — Поддержали его другие.
— Молитесь, дети, за здоровье Ее величества, — твердо сказала Екатерина. — Да минует, матушку нашу, злая доля, и она наградит вас за терпение.
— А Петр Федорович? — Недобро глядя вокруг, осведомился Пассек. — Разве он от обязательств свободен?
— Не свободен, — подтвердила женщина. — Но ведь это нам Фридрих — враг, супостат, а ему — родной дядя. Станет он дядю-то обирать? Подумайте.
Повисло тяжелое молчание.
— Выходит все зря? — Осведомился кто-то.
— Он что же ему все вернет?
— Не может этого быть.
— Для чего же тогда воевали?
— Пруссия — наша губерния.
Возгласы были уже раздраженные и неуверенные.
— Если б я могла чем помочь, — печально вздохнула великая княгиня. — Клянусь, что будет в моих силах, все сделаю. Слезно жаль мне вас, а пока вот вам, братцы. — Она сняла с колен и поставила на стол крутобокий мешочек, который до сих пор скрывала от глаз. Такой же мешочек опустил рядом Орлов.
— Остальное я отдала Григорию Григорьевичу, возьмете у него, — добавила Екатерина, вставая.
— Матушка, милостивица, спаси тебя Господь Бог за доброту твою бескорыстную, — понеслось со всех сторон.
— Ее высочество сама который год без гроша. Ей наши беды душевно понятны, — прогремел Орлов. — Нашу сирость желеючи, она вчера свои бриллианты продала, чтоб вы не голодали.
— Помогай тебе Бог, заступница. А мы твою ласку не забудем, — раздались возгласы. — Не тужи, дай срок, вернем тебе твои цацки.
Орлов показал всем пример, поцеловав великой княгине руку. Гвардейцы стали подходить к ее высочеству и благодарно прикладываться. Она ласково улыбалась каждому, цепко вглядываясь в лица и давая понять, что именно его запомнила и отметила.
«Удивительная женщина», — думал Потемкин. Вся его беда заключалась в том, что он ни на миг не мог перестать рассуждать, поддавшись сердечному порыву. И теперь, после увиденного разочарованно восхищался ею. Дама из библиотеки ласково улыбнулась где-то в глубине его души и тихо шепнула: «Не верь, не верь. С тобой я другая».
Краем уха он услышал удивленный и радостный голос:
— Во баба, побрякушки свои для нас не пожалела!
«Оценили! — Досада охватила Грица. — Почему она позволяет себе так держаться? Они смеют о ней…» И снова незнакомка с тяжелым фолиантом в руках покачала головой и мягко улыбнулась.
Они втроем вышли на улицу. С неба струился тихий снег. Недалеко от Мойки их догнала простая карета без гербов и факелов. Великая княгиня стала прощаться. Потемкин отвернулся в сторону и услышал у себя за спиной тихий чвак. Ему захотелось сейчас же, немедленно ударить Гришана, вмазать по наглому счастливому лицу… и ее ударить, чтоб не смела…
Ее высочество ласково кивнула и улыбнулась ему.
— Прощайте, вахмистр. Буду счастлива познакомиться с вами ближе.
Дверца хлопнула, полозья заскрипели по снегу. Орлов стоял, глядя ей вслед.
— Пойдем что ли? — Потемкин с силой потянул тонкий белый шарф на горле и глотнул холодного воздуха.
— Я за нее помру, — выдохнул Гришан. — Веришь ли?
— Верю, — спокойно кивнул вахмистр.
Он ничего не рассказал Орлову, но тот сам как-то догадался и в тот же вечер, обняв приятеля за плечи, тихо спросил:
— Ты меня, чай, теперь ненавидишь?
— Не-е, — покачал головой Потемкин. — У меня такое чувство, что мы товарищи по несчастью. Типун мне на язык. А ты?
— Я что? — Улыбнулся Орлов. — Я, знаешь, Гриш, я очень счастлив.
Алексей шел по набережной Фонтанки, направляясь в карточную лавку Шлосса. По правде говоря, лавка была совсем не карточной, там продавалось все: от старых толстых томов с латинскими буквами, вытесненными на темной коже переплетов, до медных небесных сфер с гравированными на тусклых боках созвездиями.
В пыли прилавка между затрепанными французскими нотами и немецкими газетами трехлетней давности валялись пачки карт, новые и уже бывшие в ходу, но не слишком запакощенные. Владелец лавки покупал их у чересчур привередливых хозяев, любивших за каждой партией похрустеть свежей, только что распечатанной колодой, а потом продавал за бесценок таким, как Алексей, не слишком состоятельным игрокам.
Третий из Орлов был игроком от Бога. Или от дьявола? Кто разберет. В его руках карты выделывали такие фокусы, что далеко казалось самому опытному банкомету из парижского игорного дома. Хладнокровный и расчетливый, он умел сдерживать свой азарт часами, даже если игра продолжалась до утра. Алехан наносил удар только тогда, когда был абсолютно уверен в своих картах.
Иногда под утро, после большой игры, когда нервы от долгого напряжения, казалось, вот-вот лопнут, Алехан засыпал коротким тревожным сном, и ему снилось, что от все продолжает и продолжает играть. Постепенно грязные заляпанные вином столы становятся все шире, их покрывает чистое зеленое сукно, вместо колченогих медных подсвечников пылают целые жирандоли по 20 свечей, озаряя собой не убогую комнату с низким потолком, а огромную залу с колоннами под мрамор и расписным во французском вкусе плафоном на потолке. Он не в своей зеленой старенькой форме, а в расшитом золотом камзоле с голубой орденской лентой через плечо, но все такой же молодой и красивый держит банк, приглашая гостей — да и гости все те же, вчерашние собутыльники-гвардейцы, тоже в золоте и орденах — принять участие в игре…
