Когда казаки вошли в подворье, над головами у них прозвучал мелодичный звон часов. Часы помещались на высокой колокольне и отбивали каждую четверть одним ударом в малый колокол, а когда проходил час, били четыре раза, затем большой колокол отбивал количество часов, и его звон разносился далеко по окрестностям.
Снаружи на колокольне были еще солнечные часы. В ясные дни тень от шпенька ходила по кругу и тоже показывала время.
Вечером [По-нынешнему около восьми часов] часы били в большой колокол двадцать четыре раза. На этом кончался день. Тогда еще одни часы, висевшие на меньшей колокольне, у ворот, несколько раз ударяли в железное било, чтобы все, кто оставался еще где-нибудь за пределами монастыря, вошли и замкнули за собой ворота.
По монастырскому подворью, как грачи по стерне, сновали монахи: они были в черных рясах, с черными скуфьями или клобуками на головах. Кривонос как будто насквозь их видел, и, когда мимо прошел чернец, смиренно опустив долу очи, он тихонько сказал:
— Из этого раба божия добрый казачина будет, аж глаза заискрились, как увидел саблю. Ты с ним побеседуй. Мартын!
— Они хоть и божьи слуги, а оружие любят, сам видел в кельях.
Нищие, калеки, юродивые, как саранча, облепили дорогу к церкви.
Ударил большой колокол. Восемь чернецов раскачивали его язык, и медный голос падал сверху на сады, на пещеры, на тихие воды Днепра. В ответ на первый удар «Балыка» сразу зазвонили колокола в двадцати трех церквах. От звона загудели киевские горы, голуби стайками поднялись с колокольни и закружились в прозрачной синеве.
Группы монахов и богомольцев потянулись к большой церкви. Она была четырехугольной формы и сложена из кирпича и камня, а стены выбелены известкой и снаружи и изнутри. Церковь венчали девять куполов.
Казаки вошли во внутрь. Посредине из-под высокого свода спускалось на цепях медное паникадило. Справа вздымалась дугой высокая мраморная арка с письменами.
На блестящем мраморе были искусно высечены люди, кони, колесницы, пушки и ядра.
Образа чудесного письма в золотых и серебряных окладах, резные киоты, свечи, которых было что звезд на небе, ошеломляли богомольцев, и они, перешагнув порог, благоговейно падали на колени. В глубине храма возвышалось четыре алтаря с золочеными вратами, украшенными крестиками, образками, жемчугом и брильянтами. Евангелие в руках у Иисуса было из кованого серебра, а письмена — золотые. Над царскими вратами среднего алтаря висел крест из чистого золота, а перед алтарем стояли два тяжелых подсвечника из желтой меди. Четыре льва поддерживали каждый подсвечник. Свечки зеленого воска как в одном, так и в другом подсвечнике подымались от края к середине все выше, создавая перед алтарем подобие звездной арки. Такие же звезды мерцали в многочисленных лампадах, в которых вместо масла горели свечи.
Сизый дым от свечек и ладана легкими облачками плавал по церкви и клубился над головами в золотых лучах солнца. На клиросе и где-то наверху пел хор. Священник в дорогих ризах уже стоял у царских врат, но Максиму Кривоносу не шли на ум ни молитвы, ни проповедь, совсем другие мысли теснились у него в голове.
Печерская лавра владела тридцатью городами, ей принадлежало четыреста сел и хуторов с землями и посполитыми [Посполитые - крестьяне]. Монастырские займища тянулись до самой Волынской земли, располагались даже в Польше. Монахов в монастыре проживало только пятьсот человек, а имения хватило бы на несколько тысяч. Но чернецам и этого было мало. Частенько они еще просили милостыни у царя московского либо господаря валашского.
— Просящему воздастся... — услышал с амвона Кривонос. «А что воздается украинскому народу? Панское ярмо? Льется кровь и будет литься, пока не научим панов уму-разуму... Встали б единодушно — одни силой крепки, другие деньгами, — а тогда и ставь свечи».
Кривонос вспомнил заклятие чернеца, и обида легла ему на сердце. «С саранчой, с мором сравнивает казаков!»
— Благодарите Конашевича, а то бы и вас давно обернули в униатов! — сказал он с сердцем.
Иезуиты, бернардинцы [Бернардинцы – католический монашеский орден] и доминиканцы давно уже обосновались в Киеве. Король польский, как владетель города, отдал латинскому бискупу [Бискуп – католический епископ] только часть Подола, за канавой, а сейчас бискуп захватил уже все земли до самой Иорданской обители, завладел даже Иорданщиной, прихватил еще и Кожемяки. Иезуиты уже у самого порога киевской Братской школы, на Подоле, построили свою коллегию.
Латинская церковь наступала на православную со всех сторон.
Максим Кривонос так задумался, что не заметил, как вышел из церкви, и опомнился только возле митрополичьего дома.
Покои игумена размещались в двухэтажном доме с высокой башней, обнесенной балюстрадой. С балкона виден был Днепр и бескрайные просторы за ним, внизу зеленели сады.
Стены просторной палаты, полной воздуха, были увешаны портретами патриархов, образами и картинами на библейские темы. Перед образа́ми горели лампадки. На одной стене в виде ветвистого дерева развешано было дорогое оружие. Здесь были алжирские и казацкие ружья, кривые сабли и рыцарские мечи, пистоли и стрелы. Вдоль стен стояли обитые скамьи и кресла красной кожи, а на полу перед столом лежал пестрый персидский ковер.
Максим Кривонос залюбовался турецкой саблей и не услышал шороха за спиной, а когда обернулся, архимандрит Тризна уже сидел в кресле за широким столом. Черный клобук до самых глаз прикрывал розовое лицо с прямым удлиненным носом, тонкими губами и черной, тронутой по краям серебром, бородой. Холеная рука лежала на раскрытой книге, а карие глаза внимательно разглядывали казака. Справа за спиной архимандрита стоял молоденький келейник с девичьим лицом и рассыпавшимися по плечам кудрями.
От неожиданности Максим Кривонос смутился. Идя сюда, он не без умысла закрутил змеей оселедец и пустил его за левое ухо, не обил пыли с сапог и даже сабли не отстегнул. Пускай знают слуги божьи, что не на пуховиках проходит жизнь казаков! Но сейчас он почувствовал себя неловко и сам себе показался дикарем. В ироническом взгляде проницательных глаз и в холеной бороде, и в тонких пальцах архимандритовых рук видно было благородное происхождение. В крепко сжатых губах и твердом, решительном подбородке чувствовалась сила, с которой трудно было бороться.
Именно это и задело Кривоноса. Кровь кинулась ему в лицо, и взгляды их скрестились, как отточенные мечи. Тем не менее Кривонос не забыл о своей цели и смиренно сложил руки, прося благословения.
— Гордыня отняла у тебя разум, казаче. Почто позволил дьяволу возмутить душу свою? — сказал архимандрит. — Нетленность телес, иже почивают в пещерах, довольное есть свидетельство святыни ихI
«Уже все знает!» — удивился Максим Кривонос. Он понимал, что архимандрит ждет от него покаяния, но от этого в нем еще больше поднималось возмущение. Не затем он целый месяц глотал пыль по дорогам. И он медленно стал разгибать спину.
Тризна перекрестил его щепотью и снова сел в кресло.
— Гордому бог противится, а смиренному посылает благодать.
— Преподобный владыко, — сказал Кривонос, сдерживаясь, — старшина войска Запорожского и все товариство Низовое желает тебе здоровья и всепокорнейше просит благословить на труд тяжкий в защите веры православной, земли русской.
— Мир божий над всеми нами, — ответил архимандрит уклончиво — А за грехи взыщет судия праведный, ибо не о славе божией, а о своей печетесь. Вы враги самим себе и злые обидчики своих близких.
— Да коли паны не то что посполитым, а и казакам-запорожцам уже запрещают по своему разумению жить.
— Богу лучше знать, как на земле править, а вы чернь подстрекаете, против власти натравливаете. Всякий властитель от бога, ибо сказано: «И в былинке часть дыхания моего». Надо покоряться, тогда и бог благословит!
Кривонос насупил брови.
— Живодерам кориться — что с грехом мириться. А мы знаем другое, преподобный отче: «Врагу твоему веры не даждь». Казаки — щит и ограда против ворогов, а не глад и саранча. «Немощных мира избрал бог, дабы посрамить сильных» — так сказано в писании.
Тризна испытующе посмотрел на казака. Взгляды их снова скрестились. Кривонос с удовлетворением отметил, что монах не выдержал, первый отвел глаза и сухо сказал:
— Христианину приличествует власть над собой...
— А если доводят до крайнего отчаяния? Паны польские в карах своих потеряли меру: дошли до таких жестокостей, до такого тяжкого гнета... Не только карают, а вконец изводят братню нашу, казаков. Унией душат христианский мир. Доколе ж еще терпеть? Сами на себя беду накликают. А поддержат монастыри — истребим унию и шляхту, так что и следа не останется.
