— Паны респектны, да земля по ним плачет. Челом, пане цехмейстер соломенных дел! — Они троекратно поцеловались.
— Чем ты, Максим, молодицам по сердцу пришелся? Приснишься, и то страшно, а спрашивают.
— Женщины сердцем чуют, кто продаст, а кто выкупит. А что, дело какое?
— Из замка приходила одна. Про какую-то дивчину все долбила.
Кривонос застыл на месте.
— Где ее искать?
— Не разберешь запорожца: попробуй жинку на Сечь привезти — смертью покарают, а на волость выедет — рыцарь, да и только. Неделю уже ходит и сегодня, должно, придет. Что-то крепко приспичило старухе.
Комната была убрана образа́ми отличного письма. Перед божницей горела хрустальная лампадка, за матицей торчали пучки трав, влажный пол был посыпан татарским зельем. За столом сидели гости, затянутые в жупаны, женщины были в кунтушах, хотя в хате стояла духота.
— Видно, доля у тебя счастливая, пане атаман: поминаем райцу!
— Царствие ему небесное!
— Славный был покойник — и швец и боец. Бывало, как выпьют со старым Галкой, так и заспорят. Покойник скажет: «Никто лучше меня не сошьет сапог». А Галка ему: «Брешешь, я лучше сошью». «Разве на слона?» — скажет покойник. «А тебе только на мертвецов шить!» — ответит Галка. Покойник его по загривку. Однажды бил он его, бил, пока Галка не опустил голову на стол. «Ой, кричит, убил человека!» Прислушались, а тот храпит. Уснул, сердечный.
Гости выпили за спасение души новопреставленного, и один сказал:
— Он уже с правдой, а мы еще с кривдой.
— Прошу я вас, дорогие гости, — сказал хозяин, — выпьем за здоровье пана атамана, а он нам расскажет, как там можется татарам. Видно, смирны стали, давненько не слышно их, а нам спокойно, только что платим коляды [Коляда – здесь: подать] пятнадцать гривен да справляем службу и постой пану подстаросте, а больших повинностей не несем.
— Да и сами ничего не получаем, — бросил гость, сидевший у порога.
— Потому у вас и валы в замке осыпаются? — спросил Кривонос.
— Это правда, пан воевода о том не думает: в частоколе свиньи дыры прорыли, а он и не беспокоится.
Теперь заговорили все сразу:
— Ему бы только унию плодить.
— На Братский монастырь насел.
— А ты, пане Трохим, говоришь — живем спокойно, — снова подал голос гость у порога.
— Что ты там знаешь, Микита? — пренебрежительно отвечал хозяин. — Твое дело — челн хорошо засмолить.
— А то знаю, что когда пан воевода приезжает в Киев, а с ним дармоедов без числа, то не кому-нибудь там, а нам, горожанам, приходится целых три дня довольствовать весь этот поезд. И то я хорошо знаю, что померное со всякого зерна и муки идет не на ратушу, а на монастырь доминиканский. А десятину рыбы с рыбного торга взимают ксендзы. И то еще хорошо знаю, что наши горожане, не имеют доступа никакого ни к одному из богатств — ни к лесным, ни к полевым, ни к сенным, ни к водным, а те богатства все у костелов. А не у костелов — так монастырские либо шляхетские, а жолнерам давай довольствие из года в год, да и немалое...
Хозяин не стал дальше слушать.
— Татары, отведи господи, как наедут, так не десятину рыбы — всю рыбу заберут и тебя самого с нею... Скажи, пане Максим: так уж спокойно на Диком поле или такой у нас воевода беспечный? Не раз и не два цеховые братчики сами замок подновляли, и еще подновим, чтоб только уберечься от татар, а он и пальцем не шевельнет.
Кривонос взглянул на гостей. На их лицах, раскрасневшихся от жары и оковитой [Оковитая - водка], отражалось одно желание: только бы их не трогали, а до остального дела нет. Он сжал челюсти так, что выступили желваки.
— Был я сегодня на рынке. Сидит торговка, а товара не видно. «Тетка, говорю, где же твой товар?» — «Подо мной, в мешке». «А что же у тебя в мешке?» — спрашиваю. — «Чертяки. Чертей продаю». — «А почем продаешь?» — «По три шистки», — говорит. — «Так выбери и мне, да получше», — «Э, пане, не беспокойся, говорит, какого черта ни возьмешь, все равно чертяка, друг друга стоят!»
Кривонос одним духом выпил чарку оковитой, а остатки плеснул под потолок.
Гости таращили осоловелые глаза, только Братыця, уставившись в стол, пожевал губами и сказал:
— Против правды не пойдешь!.. А я думаю: лежат мои сабли, и спроса на них нет, — может, и запорожцы уже обленились?
Гости все еще тужились уразуметь, к чему это им казак напустил чертей. Наконец старый бондарь толкнул локтем коваля.
— Он говорит на глум, а ты бери на ум. От казака всего ждать можно!
— А я знал одного, — сказал портной. — Так ему абы хлеб да одежа — и ел бы он лежа.
Цеховые браты переглянулись и насмешливо заулыбались, а жены их захихикали. Кривонос обвел их взглядом и едко заметил:
— Казак пьет не за то, что есть, а за то, что будет.
— А что же будет? Раз кармазины начинают уже заглядывать в Киев, добра не жди. Должно, обносились там, на Сечи, а турка трогать не смеют.
— Слепой сказал — увидим, а глухой — услышим!
Такой ответ не понравился гостям. Они уже раскумекали, что запорожец над ними смеется, и громко заговорили, но хозяин быстро налил чарку и снова поднял ее за здоровье Кривоноса.
— Пью за то, чтобы казаки с горожанами во веки веков в согласии жили. Вспомните, как гетман Конашевич-Сагайдачный, царствие ему небесное, отстоял веру православную и нам помог бороться с униатами. Заботами его и всего товариства Низового наш Братский монастырь и доселе держится. Это на пользу, что запорожцы про Киев не забывают, наведываются, а то снова сели бы нам на голову римокатолики.
После обеда, когда гости вышли в садик, под вишни, Максим Кривонос внес в хату мешок с деньгами и сказал:
— Тут тебе, пане Трохим, и арабские цехины, и гишпанские реалы, и чеканные талеры, и червонцы. Товариство Низовое держало в мыслях на поминание грешных душ отдать, да, вижу, кто народ забывает, тот бога не знает. Крестом сабли не перебьешь и стрел не отгонишь, делай пистоли, делай ятаганы и сабли.
— Иль надумали что? Хвала богу, жили спокойно!
— Я уже исповедовался сегодня в лавре, а твое дело — замкнуть и деньги и язык на ключ!
— У пана Вишневецкого от пистолей коморы ломятся. Говорят, у посполитых отобрал уже шестьдесят тысяч. Тоже, должно, что-то задумал.
— Ты это верно слышал или бабьим языком торгуешь?
— Поспрошай у купцов с Вишневетчины. Говорят, виселицами все шляхи обставил.
Кривонос растер между пальцами кончик уса, в глазах его загорелись мстительные огоньки.
— Мастери сабли, да чтоб дамасской стали! Буду на своей пробовать. И не откладывай. А про пистоли ты это кстати сказал. Ох как кстати!
Мастер заглянул в мешок, и глаза у него заискрились. Он взял деньги и унес их в другую комнату, а вернувшись, сказал:
— Я когда-нибудь такую выкую саблю, которой и мне голову снесут.
— Только бы с честыо умереть, пане Братыця, вот о чем тужить надо, а не о жизни.
— Ну так дай боже, чтоб казаки пили, гуляли да врагов воевали!
Они со звоном чокнулись серебряными чарками и выпили до дна.
VII
Солнце село за горою. Максим Кривонос, красный от выпитого вина и от духоты в хате, вышел на крыльцо. С Днепра тянуло прохладой. Над Подолом лежала сиреневая дымка, а на горе, в старом Киеве, строения как бы плавились в лучах заката. Кривонос внимательно вглядывался в темные фигуры, извилистой тропкой спускавшиеся в яр. Он не знал, шутил ли оружейник, когда говорил о бабе, или в самом деле ее следует поджидать. Хозяин напился, уснул за столом, а спрашивать у хозяйки не пристало казаку.
Максим Кривонос думал про воеводу, который, сидя на горе, не спускал глаз с города и душил малейшую мысль о казацкой воле, а между тем из головы не шла Ярина. На тропке показалась баба с клюкой. Кривонос даже поднялся, но баба направилась на гору, а не на Подол. Он выругался, его уже начинала злить тревога, которая вдруг охватила сердце.
— Мартын! — крикнул он сердито.
Мартын сидел под навесом с одноглазым парубком.
— Расспрашивал про стражника коронного?
— Говорят, еще неделю назад лащевцы шатались по рынку. Сейчас уже, должно, уехали!
— Узнал ли хоть, куда?
— Говорят разное: один — будто пан уехал в Макаров, другие — будто в Варшаву, на сейм. А про Веригину дочку ничего не слышно.
— А ты чего такой лютый? Вот за это и люблю тебя, Мартын. Грустно ли, весело, а глянешь на тебя — самому захочется зубы ощерить. Что случилось?
— Говорят, сотник Чигиринский, Богдан Хмельницкий, в поход ходил с коронным хорунжим на татарские улусы, у Кучугур.
— Я так и думал, чго гетманича Конецпольского манит булава региментаря. Но ведь с Ингульца татары еще весной ушли!
— Только чабанов разогнали, да и все, а пан сотник чуть головой не поплатился.
