— Чабан герлыгою [Герлыга – посох, палица] хватил, что ли?
— Было побоище с ордынцами, но пана Хмеля вытянул саблей пахолок Чаплинского. Говорят, не разобрал сгоряча, где татарин, где казак. Кабы не шлем, расколол бы голову, а так только будто шмели загудели.
— Себе на беду паны затеяли вправлять разум казаку. Так ты оттого и запечалился?
— Паны батьку убили. Вот брата родного встретил... — Мартын поднес рукав к глазам.
— Кто убил?
— Пан Городовский! Изверг проклятый!
— Тот, что за конюшего был при воеводе Тышкевиче?
— А дома паном себя держит. Как раз под рождество приказал батьке поставлять каждый месяц для своих псов по три ведра творогу, а четвертое — масла. А где же его столько набрать? Пан и разозлился. И на самое рождество велел своим слугам взять нашего старика и просунуть голову в плетень около церкви. На дворе стоял мороз и такая метель, что и света не видно. А батьке уже семьдесят было. Не отпускает. Ему, вишь, занятно, чтоб люди, как выйдут из церкви, так увидали и посмеялись. Но и это еще не все.
Пан снова заезжает к нам в хату и требует, чтобы батько угостил его вином угорским, а его в Остре и не видывали. Тогда пан в наказание велит батьке целую кварту горилки выпить за здоровье короля и Речи Посполитой! А куда моему батьку столько выпить — отказался. Так пан ему всю бороду под корень отхватил, да еще и по спине тяжелым своим обушком отдубасил. Старик похворал с неделю и помер.
— Анафемы! — заскрипел зубами Кривонос. — Этого, Мартын, спускать нельзя, а то и курица лапой начнет нас лягать.
В это время из-за плетня вынырнула чья-то голова и снова скрылась. Максим Кривонос вспомнил мстительный взгляд войта, а Мартын — предупреждение чернеца Харлампия, оба удивленно уставились друг на друга. Мартын выглянул за ворота, повертел во все стороны головой и пожал плечами.
— Привиделось, что ли? Одна цыганка ковыляет.
Старая цыганка в пестрых лохмотьях вошла во двор и остановилась перед Кривоносом.
— Две думки пан думает, а третья, лукавая, ходит следом.
От пронизывающего взгляда ее карих глаз Кривоносу стало не по себе. Цыганка подошла eщe ближе и зачастила:
— Натура твоя гневливая, доля твоя печальная. И богат будешь, да несчастлив. Позолоти, пане, руку.
Дальняя дорога перед тобой стелется, а еще дальше — вода... По горам скакать придется, а упадешь на ровном...
— Когда-нибудь, должно быть, упаду, — сказал Кривонос, пропуская мимо ушей ее слова, а сам снова взглянул на гору.
Цыганка продолжала трещать и внимательно следила за казаком.
— Сердце у пана к горе тянется, а с горы стежка вьется.
Максим Кривонос вздрогнул, испытующе посмотрел в глаза цыганке. Они были темные, глубокие, как колодец.
— Ты кто такая? — Ему пришло на ум, что в лохмотья цыганки вырядилась баба, посланная из замка. — Ты зачем обо мне спрашивала? Что ты хочешь о ней сказать?
Мартын, как бы что-то вспомнив, пошел обратно под поветь, но ворожея тоже попятилась от страшных казачьих очей. Кривонос шагнул за нею.
— Я тебя озолочу! Ты какую стежку поминала?
Цыганка замахала на него руками и опрометью кинулась бежать. Тяжело дыша, Кривонос остановился посреди двора. Что она ему говорила? Раньше на карканье ворожеи он не обратил бы внимания, а теперь слова ее впились в сердце, как черные пиявки. «Что за дорога стелется? Где упаду?»
— Верни ее, Мартын!
Мартын побежал к воротам, но Кривонос снова крикнул:
— Слышишь, Мартын, брешут ворожеи. Не надо! И кукушки твои брешут. Мы еще погуляем по казацким землям!
— А мне, пане атаман, сегодня одна наворожила такого! «Двух, говорит, гетманов переживешь, а третьим сам станешь». Пришлось целый шеляг дать!
— Для гетманской булавы потребно головы, Мартын, а ты разумом что-то не богат, — раздраженно сказал Кривонос.
— Пане атаман, все же ворожеи брешут!
Кривонос улыбнулся, но одними только губами. Над тыном снова появилась голова. Мартын, как кошка, прыгнул к плетню.
— Кто такой?
— Это я — брат Онисифор! — испуганно забормотал чернец. Копну волос он упрятал под соломенный брыль.
— Иди сюда!
Чернец, все время озираясь, вошел во двор. Максим Кривонос окинул его фигуру оценивающим взглядом. Мускулы так и распирали подрясник.
— На Сечь?
Чернец низко поклонился.
— Прошу, пане атаман!
— Доставай, Мартын, еще коней. Да чтоб оружие было у всех в порядке. Хватит показывать дули в кармане, ежели хотим своего права добиться. До света двинем на ту сторону. Если и впрямь Вишневецкий отбирает оружие у селян, так надо, чтоб оно стало нашим.
— И я о том думал, пане атаман. А с девкой... что бес, что баба — одна у них мама!
Под ногой Кривоноса затрещал возок, на который он оперся. Мартын предусмотрительно отступил назад.
На небе высыпали звезды. Возле одной все яснее и яснее проступал огненный хвост, а когда совсем стемнело, на полнеба раскинулась комета. И чем ярче она становилась, тем больше на Подоле росла тревога. По улице забегали испуганные люди, где-то уже стучали в ведра, где-то выкрикивали заклинания. Хозяйка вынесла на порог деревянную икону, за ней вышел встревоженный оружейник и перекрестился дрожащей рукой.
— Недобрый знак, пане Максим!
Комета опускалась прямо к замковой горе, где сидел киевский воевода Тышкевич. Максим Кривонос усмехнулся и ответил:
— Пускай шляхта печалится, пане Трохим, а для простого народа и на небе уже ничего горше выдумать не могут.
ДУМА ШЕСТАЯ
Строили ляхи дубовые палаты,
Да бежать придется в Польшу от расплаты.
В БЕСКРАЙНЫХ СТЕПЯХ
I
За все лето на Посулье не выпало ни одного дождя. Ночи дразнили зарницами, но были так же душны, как и дни. Пруды пересохли, начали высыхать и колодцы, только обильные росы напоминали, что существует еще благодатная влага. От зноя морщился и осыпался зеленый еще лист, и глиняные хатки Лукомля белели между оголенными деревьями. Стрехи, солома с которых была скормлена скоту еще минувшей зимой, обнажили жерди, и они торчали, как ребра у худой скотины.
Хата Панька Пивкожуха ничем не отличалась от остальных, только перед оконцами, как казацкие пики, торчали мальвы, а ниже пестрели гвоздики и ноготки; у боковой стены дома еще зеленел куст калины, из-под лапчатых листьев которой выглядывали красные ягоды.
Проходя мимо Панькова двора, молодежь делала вид, что заглядывается на цветничок, на самом же деле хлопцам хотелось хоть одним глазком взглянуть на Галю, а дивчатам на Петра. Брат и сестра оба были стройные, видные, только Петро привлекал карим оком, черным чубом и шелковым усом, а Галя была беленькая, с синими, как васильки, глазами. У их матери, Горпины, когда смотрела она на детей, становилось тепло на сердце: и хата казалась ей тогда светлее и нужда не такой страшной. Только порой набегала на лицо грусть, а иной раз поблескивали на ресницах прозрачные росинки. Сильно тревожило ее, что управитель лукомльских поместий князя Вишневецкого, пан Станишевский, начал что-то заглядываться на дивчину. Идет ли, едет ли мимо двора, непременно заглянет в хату. Галя смутится, растеряется и стоит, как приговоренная, а Саливон, соседский парубок, даже в лице меняется: хлопец собирается сватать дивчину, а пан, известно, только забавы ищет.
Как-то раз Станишевский застал Галю одну в хате. Через некоторое время соседи услышали ее крик, и Саливон, как был с вилами, так и прибежал в хату. Панько Пивкожуха возвращался с поля. Галиного крика он не слышал, но видел, как бежал во двор Саливон. Он и сам заторопился. Галя забилась в угол, как напуганный зверек, прижала руки к груди, сухие глаза ее, казалось, метали синее пламя. Пол был усыпан конфетками. Пан Станишевский, толстый, пузатый, с одутловатыми щеками и выпученными глазами, стоял посреди хаты и платком вытирал кровь с лица. Саливон хотя был хлопец еще молодой, но силы у него не занимать стать, и потому, когда он, не говоря ни слова, занес над управителем вилы, тот побледнел и испуганно спрятался за спину Пивкожуха. Панько вырвал вилы из рук Саливона и сердито сказал:
— Ты, казаче, тут еще не хозяин. А вам, пане, вот бог, а вот порог! Ищите себе под пару, а мы люди простые.
Саливон в бессильной злобе стал топтать постолами конфетки, а когда Станишевский попятился к двери, собрал их в пригоршню и швырнул ему в лицо.
— Подавитесь ими, вашмость!
— Ну, ты меня узнаешь, пся крев! — уже за дверью крикнул управитель.
Теперь Галя испугалась за парубка.
— Саливон, он же нас со свету сживет! — вымолвила она, глядя на него широко раскрытыми глазами.
