— Христианину приличествует власть над собой...
— А если доводят до крайнего отчаяния? Паны польские в карах своих потеряли меру: дошли до таких жестокостей, до такого тяжкого гнета... Не только карают, а вконец изводят братню нашу, казаков. Унией душат христианский мир. Доколе ж еще терпеть? Сами на себя беду накликают. А поддержат монастыри — истребим унию и шляхту, так что и следа не останется.
— Не надейтесь на достояние бедных чернецов, не станет и преподобный митрополит потакать своевольной черни. Сила без разума только разрушает.
— А слабый и с разумом погибнет.
— Православная церковь не так слаба, чтоб нуждаться в казацкой поддержке. Нам бог в помощь, а не казаки!
— Преподобный владыко, народ православный только своих прав добивается.
— Не народ, а хлопы!
— А хлопы что, разве у бога теля съели?
— Вреден богу бунт хлопский.
Архимандрит отвел локти, как черный ворон крылья, и келейник поднял его с кресла.
— Народ молчит и славит бога и светлейшего короля за его милости, а ропщут такие бунтовщики, как ты!
— Вот как стоите вы за обиженных? — Глаза Максима потемнели и впились в архимандрита. — Их беспомощное молчание, преподобный отче, красноречивее, нежели твоя ученая философия!
Архимандрит потряс бородой, беззвучно задергал губами, испуганный взгляд его забегал по палате: казак, точно дьявол, стоял перед ним с глазами, налитыми кровью, и нащупывал рукой саблю. Наконец Кривонос стиснул зубы и круто повернулся к двери.
От его шагов на столе заколыхался трехсвечник и тонко зазвенели хрустальные подвески.
В прихожей ждал с мешком серебра Мартын. Он слышал из-за двери их разговор, молча взял мешок под мышку и вышел вслед за Кривоносом.
Кривонос шел широкими шагами и говорил:
— Сладко поет: паны все от бога, значит — покоряйтесь живодерам! Так и уния от бога? Правильно говорит о вас чернец Иван Вишенский: «Да прокляты будут владыки, архимандриты и игумены!.. На местах святых лежа, деньгу собирают, девкам своим приданое готовят...» Христопродавцы долгогривые!
— Когда едем? — спросил Мартын, равнодушный к атамановым проклятиям.
— Сейчас!
Только казаки оседлали лошадей, как в гостиницу прибежал архимандритов келейник.
— Святой владыка просит пана еще раз навестить его, — сказал он растерянно.
— Казаки с богом не торгуются! Так вот и владыке передай, чернец!
Конюший Харлампий, старичок с добрыми глазками, слушал, стоя в сторонке. Когда келейник отошел, он, понизив голос, сказал:
— Это уже чернецы на хвост наступили архимандриту нашему. А о чем ты поминал — дело угодное богу!
— Да только не митрополиту!
— Сказано: «Не судите, да не судимы будете». Говоришь, крут он с казаками. Таков и с чернецами. Много нажил он себе врагов, ибо со священников строго требует, чтобы они как следует справляли свои повинности и были достойны духовного звания. Петро Могила составил требник и катехизис православной веры и растолковал каждое слово службы божией. Не было у нас своих ученых, чтобы могли отстаивать веру православную, как поляки римско-католическую. — Петро Могила послал в чужие земли чернецов учиться; Братскую школу в Киеве, на Подоле, в коллегию превратил — говорят, такая есть еще только в Кракове. Митрополит своим коштом и храм святой Софии обновил, до великого благолепия довел и внутри разнообразными иконами святых и церковными уборами изукрасил. А униаты, да покарает бог их души, в хлев было обратили святой храм, скотину уже стали загонять в Софию. Вот и Спас на Бересте из развалин поднял, даже греков пригласил, чтобы церковь расписали. При нем и шелк из червя стали добывать.
— Да, бога он любит, а магнатов еще больше, — сказал Кривонос. — Казаки тоже борются за веру, а ваш архимандрит объявил, что бунт хлопский не по душе богу.
— Православную церковь отстаиваете, а попов в походы брать боитесь.
— Да коли поп в ратных делах несчастливый, — ответил на этот раз Мартын.
— Услышал бы владыка твои слова, казаче, — сильно бы разгневался.
— Говорят, хворает митрополит. Значит, и благословение получить нельзя? — спросил Кривонос.
— Его звездочка где-то, должно, по небу уже катится.
— Ну, там бог разберет, кто прав, кто виноват, а я чую, куда гнет преподобный. Прощай, брат Харлампий!
— Да хранит вас господь, а в гневе не вольны и святые отцы.
Казаки выехали на дорогу и пустили коней широкой рысью.
V
На склоне Крещатого яра, заросшего густым лесом, казаки придержали коней. Впереди лежал опаленный солнцем старый город. Над холмами раскаленный воздух струился, и церкви, казалось, плавали в прозрачной воде.
Город с юга обнесен был валами, уже осыпающимися, а с севера, как на страже, стоял на горе замок.
Казаки переправились через звонкий ручей на дне яра, поднялись крутой дорогой и через Ляшские ворота въехали в город. Ворота охранял мещанин из подольской милиции. Над головой у него висел небольшой колокол для тревоги, но веревка оборвалась, и, случись беда, верно, пришлось бы доставать колокол палкой. Впрочем, часовой, должно быть, не ожидал никакой напасти, так как спокойно храпел под кустом. Посреди площади поднималась София. Над воротами была деревянная церковь с частыми перильцами вокруг колокольни, а перед входом сиротливо стоял высокий крест с фигурой распятого Иисуса.
— Видишь вон ту церковь, Мартын? Десятинная! — показал Кривонос.
— Вижу, а что?
— В ней киевляне, когда напали татары с Батыем, добро свое спасали, даже церковь завалилась. И ни славы, ни добра не осталось. А воевода Дмитро защищал честь Киева, про него и доселе вспоминают и будут вспоминать.
На расстоянии полета стрелы от Софии в зарослях лежали руины Ирининской церкви, а еще дальше, на Ярославском валу, торчали, словно зубы в пасти страшного зверя, развалины Золотых ворот. За ними кончался город, но руины церквей и памятников были и на других холмах за валами, верст на шесть вокруг.
Там, где раньше стояли палаты князей и бояр, теперь белели в вишневых садах только хатки, крытые гонтом. Возле хаток дети в длинных сорочках играли в салки. От корчмы из слободки, приютившейся между старыми валами, молодица тащила за чуб казака, а под монастырскими воротами старцы заунывно выводили «Лазаря».
На широкой площади казакам повстречалась только одна дивчина с ведрами на коромысле, да от Золотых ворот, скрипя, проехал воз, запряженный волами.
Обновленная София красовалась, как вишня в цвету, но разрушенные боковые галереи омрачали ее красу. Казаки обогнули златоглавый Михайловский монастырь и Боричевым взвозом спустились на Подол.
В глаза ударил серебряный блеск воды. Нижний город пестрел деревянными домиками, лавками, островерхими церквами и башнями с бойницами в дубовых стенах.
За городскими валами протекала речка Почайна, а дальше, за песчаным островом, лежал истомленный зноем Славута-Днепр. По воде сновали челны, у причала сгрудились байдаки и большие дубы.
У ратуши путь казакам преградила похоронная процессия. Хоронили райцу [Радник, райца - советник]. Воздать последние почести советнику магистрата собрались все двенадцать цехов. Горожане были в зеленых и коричневых жупанах, а те, что победнее, в желтых — из рогожки. У поясов висели короткие ножи.
Цехмейстеры сановито опирались на высокие бамбуковые палки с серебряными набалдашниками. За ними шли цеховые браты. Каждый цех нес свое знамя из зеленого или красного штофа, обшитое шнурами. На знамени изображен был свой святой. Во главе процессии шел войт [Войт – сельский староста, городской голова] Андрий Ходыка в дорогом кунтуше. Завидев запорожцев, он не мог отвести от них глаз. Должно быть, воспоминание об отцовой смерти искривило его лицо, в глазах вспыхнул мстительный огонек. Отец его тоже был войтом, правил горожанами и перешел в унию, стал запечатывать православные церкви. Горожане вместе с казаками в отместку насыпали ему за пазуху песку и спустили в Днепр воду пить. Сын превзошел отца, приумножая свои достатки, и потому каждый казак вызывал у него тревогу.
VI
Цехмейстер Трохим Братыця был лучшим оружейником не только в Киеве, но и по всей Украине. Жил он на Подоле, в кривом переулке возле армянской церкви. От улицы дом отделялся низеньким плетнем и такими же воротами, запертыми на засов. Максим Кривонос крикнул через ворота:
— Пугу, пугуI
На крыльцо выкатился круглый, как бочонок, Трохим Братыця.
— Курица б тебя залягала, чуть не подавился! И когда этих лугарей к респекту приучишь?! [Респект – уважение, почтительность]
— Паны респектны, да земля по ним плачет. Челом, пане цехмейстер соломенных дел! — Они троекратно поцеловались.
