– А теперь приходит время генералов, – тихо сказал Тюилье, когда дверь за секретарем закрылась. – Я знаю: на сегодняшнем утреннем заседании Совет Республики принял решение возобновить европейскую войну, теперь очередь за Национальным собранием. Ты хочешь обсудить это со мной.
– Мы всего лишь объявим войну Австрии. Как уже было.
– Не было, Сен-Жюст. Такого не было. Мы впервые планируем столь широкомасштабные военные действия: против Австрии, Пруссии, Англии и Испании. Планируем высадиться на Британских островах, на Корсике, в Египте. А Россия?
– Россия – вот именно. Фрюктидорианское заключение мирного договора с российским императором позволит нам добить Европу. России отойдет восточная ее часть, включая Польшу. И я заверил русского императора Павла о нашем совместном походе на Индию.
– Зачем? Зачем, Сен-Жюст? Зачем Республике завоевательные войны? На этом споткнулись жирондисты.
– Сейчас армия – победоносна. И теперь мы – едины. А Республике нужны новые победы.
– Чтобы решить внутренние проблемы? Ты же сам предостерегал против победоносных генералов.
– Я взял на себя роль главнокомандующего. Нам нужны верные войска, – Сен-Жюст усмехнулся и повторил уже с другим акцентом: – Мне нужны верные войска.
Тюилье с недоумением и даже ужасом посмотрел на друга:
– Но это идет вразрез со всеми твоими принципами! С «республиканскими установлениями», которые я переписывал и которые теперь являются истинной надеждой всех честных французов!
– И которые остались только на бумаге… – недовольно прервал Сен-Жюст. – А почему?
– Республика еще не готова…
– А почему?
Тюилье пожал плечами:
– Мы продолжаем политику Робеспьера, он всегда придерживался принципа «золотой середины», не давая поблажки ни голодранцам, хотевшим все поделить, ни буржуазии, желавшей наживаться даже за счет голодной смерти более бедных французов.
Сен-Жюст покачал головой:
– Нет, Максимилиан как раз шел напролом и наверняка свернул бы себе шею, если бы не умер так рано. А заодно потащил бы с собой в могилу и нас и всю Первую Республику. Потому что он не видел, что надо делать. Термидор… – Первый гражданин снова покачал головой: – Ты помнишь мой последний разговор с этим Бабефом, который называл себя Гракхом-уравнителем?
– Да, за него тогда очень просил Буонаротти…
– И только поэтому этот наследник «бешеных» отправился в ссылку на Гвиану, а не угодил под топор. Впрочем, была еще и другая причина его помилования (а ты знаешь, со мной это бывает крайне редко): я понял, что он не так уж и не прав.
Тюилье молчал. Он помнил (он находился тогда в приемной Сен-Жюста, в которой тот вел допрос арестованного «Гракха»), как Бабеф, глава очередного заговора «новых бешеных», стоя между двух вооруженных гвардейцев, гневно и с полной убежденностью в своей правоте бросал в лицо Великому Цензору страшные обвинения: «Ты называешь себя «первым гражданином», но ты обманщик, в твоей цензурной республике богатые по-прежнему правят бал, ты лишь чуть-чуть облегчил жизнь беднякам. Ты обманываешь нас с утопией своих «установлений» – где обещанная аграрная реформа? До сих пор буржуазия владеет почти всем национальным достоянием Франции. Диктатору нужна только власть…»
И еще много других нехороших слов наговорил этот простак, бестрепетно смотревший в глаза человека, одно имя которого давно уже наводило ужас не только на врагов Республики, но и на всех, с кем он сталкивался: даже патриоты, признавая заслуги Великого Цензора, не слишком любили его за мрачный и жестокий характер (так им казалось, хотя Тюилье знал Сен-Жюста и другим), вовсе не свойственный потомкам галлов.
Но Тюилье помнил, что Антуан после всех тех оскорблений остался необычно спокойным (чего с ним никогда не бывало). Он только дождался, когда Бабеф закончил, а затем почти насмешливо высказал ему свое самое сокровенное (в помещении были только свои): «Гражданин первый среди равных, – ведь тебя, кажется, так называют твои сторонники? – послушай, что тебе скажет первый гражданин. Это в свое время объяснил мне ваш Друг народа Марат. Ты прав: не должно быть ни бедных, ни богатых. Но бедняки сами по себе – это еще не вся Франция. Довести до конца войну бедных против богатых, как предлагал Жак Ру и Эбер, провести аграрную реформу – значит вооружить против четвертого сословия все третье сословие, то есть большинство против меньшинства. Республика немедленно погибнет. И вы получите не цензурную диктатуру, которая, конечно, тоже не идеал, а диктатуру богачей-нуворишей, которых сейчас мы давим. Истинная Республика еще не настала… Должно пройти время…» – «Время? – закричал Бабеф. – Прошло уже восемь лет!»
На это, как помнил Тюилье, Сен-Жюст ответил тихим голосом, опустив голову, как будто бы в этот момент совсем потерял интерес к разговору: «Прошло уже шесть тысяч лет, гражданин Марат…» – и дал знак увести арестованного.
– Да, этот Бабеф был не так уж и не прав, – задумчиво повторил Сен-Жюст. – Что же, Пьер, жду тебя через полчаса на совещании. А пока мне надо привести себя в порядок.
…Приблизительно через час по старому рабскому отсчету времени Сен-Жюст, облачившись в новый мундир полного генерала, в последний раз осмотрел себя перед зеркалом. Он не был доволен переменой костюма, предпочитая гражданскую униформу Первой Республики и свой экстраординарный статус Великого Цензора, которого не было ни у кого в мире, но понимал, что в цивильном не сможет вести войска в бой.
Он уже в пятый раз надевал военный мундир, – и каждый предыдущий раз – победоносно! – но военный костюм так и не сросся с его кожей. И все время собственный облик в генеральском мундире казался ему чужим. Вот и сейчас на Сен-Жюста смотрело незнакомое бледное лицо с резким росчерком бровей и губ, обрамленное кудрями темных волос. Присмотревшись, он все-таки узнал себя, бывшего представителя департамента Эна в Национальном конвенте. Причем с тех пор даже не особенно изменившегося. Лицо, правда, стало более жестким и мрачным. Но он все еще был красив и выглядел даже моложе своих тридцати двух лет. И это было хорошо. Чтобы осуществить задуманное, он должен был иметь в запасе еще много времени. Впереди предстояла борьба на долгие десятилетия. Моисей…
Сен-Жюст скользнул глазами по огромной стене, украшенной всевозможными республиканскими лепными декорациями в духе античного Рима, и остановился на нескольких небольших офортах, выполненных школой Живописца народа Давида – «Высадка республиканского десанта в Лондоне», «Апофеоз Марата», «Сен-Жюст принимает присягу на верность нации» и, наконец, «Робеспьер на Празднике Верховного существа»… Он тогда не оценил этот праздник нового Моисея. Моисея-Робеспьера…
Тот древний иудейский первосвященник водил избранный народ по пустыне сорок лет, пока не перемерли все избранные и не родилось новое поколение, по-видимому, более избранное. Сколько же придется водить по европейской пустыне французов?
Теперь Моисеем стал Сен-Жюст. Но разве он чувствует себя мессией?
Где та добродетельная Республика естественного человека, о которой они мечтали с Робеспьером? Пока во Франции видны лишь ее наброски: страной фактически правит военная диктатура (и он, Сен-Жюст, во главе ее!), при полном господстве буржуазии в промышленности и экономике, с той лишь разницей, что огромные деньги государство выделяет на поддержку различных государственных проектов и благотворительную деятельность. Максимум отменен, но беднякам хватает, по крайней мере, на самые необходимые нужды. Искоренен (хочется верить) также пауперизм (нищенство). Ежегодно расстреливаются в департаментах и попадают на парижскую гильотину многие тысячи спекулянтов, казнокрадов и нерадивых чиновников. Правда, «охапки» теперь грузятся на телегу за один-два дня в декаду – времена ежедневных казней кончились.
Всего этого, конечно, мало. Но Сен-Жюст осознавал, и в этом он не лгал ни Бабефу, ни Тюилье: объяви он сейчас о разделении всего земельного фонда Республики на равные участки для всех граждан страны, о конфискации излишков имущества у банкиров, промышленников и сельских хозяев, – новая революция собственников неминуема. Против него восстанут все: Национальная гвардия, состоявшая (это он помнил еще по Блеранкуру) в основном из буржуазии, армия, генералы. А бедняки-санкюлоты? Они ведь до сих пор не считают его своим, как считали Марата и Эбера. В лучшем случае они останутся в стороне, как это произошло в термидоре…
В термидоре заколебались почти все секции. Сен-Жюсту чудом удалось переломить ситуацию, когда он, возглавив несколько батальонов с пушками, все-таки собравшихся у Ратуши, повел их вместе с Коффиналем к Конвенту. Дальше последовала стрельба из пушек прямо на ночных парижских улицах, и Конвент был захвачен. Были казнены, погибли или покончили с собой более ста депутатов…
