Крамольные речи не понравились полковнику Иванову. Он вдруг покинул артельщиков и этим насторожил всех. И после, когда кто-либо заговаривал о просвещении и благоденствии, об отмене крепостного права, полковник начинал ерзать в кресле и незаметно оставлял общество. В конце концов, вольнодумцы стали избегать его.
Как-то, придя к офицерам и застав их за игрой в цхру, Иванов пригрозил: если господа не перестанут сходиться на тайные сборища, то он донесет, куда следует. Все посмотрели на полковника как на идиота и, любезно, но настойчиво, выпроводили его за дверь.
Утром следующего дня капитан Муравьев навестил Иванова: взял у него нужные бумаги и отправился к начальнику штаба. Однако по пути решил зайти домой, чтобы переодеться. Он только успел надеть новый мундир, как прибежал запыхавшийся денщик офицера Энегольма и подал записку. Муравьев прочел: «Ради бога приходите скорее к Иванову. Бог знает, что с ним делается». Через минуту, войдя в комнату Иванова, капитан увидел его распластанным на полу, с простреленной головой. Рука самоубийцы намертво сжала разорванный пистолет. Тотчас послали за лекарем, а Муравьев побежал к Вельяминову и сообщил о случившемся. Тот с подозрительностью оглядел капитана, покачал головой, вслух, однако, ничего не сказал. Комендант Каханов с полицмейстером занялись опросом свидетелей..
Несколько позднее стало известно, что Иванов посылал на Муравьева донос в Петербург о его крамольных речах, и что донос оттуда был возвращен Ермолову, дабы генерал сам разобрался на месте. Но Алексей Петрович повел себя более чем странно. Хозяина дома — полковника Джиораева он выслал в Гянджу, командовать артиллеристами, офицерам запретил жить артелью, а Муравьева поселил в доме... самоубийцы Иванова. На том дело и кончилось. И лишь смущало капитана то, что командующий до сих пор держал донос у себя в сейфе.
Николай Николаевич водворил «Законоположение...» на прежнее место. Дно чемодана прикрыл наградными грамотами и орденскими документами, выставил его к двери и хотел заняться упаковкой личного гардероба, но зазвонил колокольчик. Муравьев глянул в окно.. Внизу на мостовой двое конных покачивались в седлах. Капитан узнал Николая Воейкова и Дмитрия Боборыкина. Они сегодня отбывали с командующим и заехали к Муравьеву проститься. Третья лошадь была без седока. Друзья ее прихватили специально для Муравьева. Выйдя из дома, он вскочил в седло и все трое поскакали к штаб-квартире, на площадь. Туда отовсюду съезжались военные и штатские.
Между домом командующего и зданием городской думы теснились кабриолеты и фаэтоны. Стояли на привязи близ деревьев кони. Сбоку, в тенистой аллейке, дудели в медные трубы армейские музыканты. Толпы горожан окружили площадь,— все ждали Ермолова. Вскоре он показался на дрожках с экзархом Феофилактом.
Предводитель дворянства, князь Багратион-Мухранский. генерал-губернатор Сталь, князья и прочие приближенные кавказского наместника двинулись ему навстречу. Для полноты торжества предводитель дворянства захлопал в ладоши и все последовали его примеру.
— Кого ждем, господа?— спросил Ермолов.
— Собственно, вас одних, Алексей Петрович, — ответил Сталь.
— Ну, если меня, то я вот он... Поехали! — крикнул командующий.
Генеральский кортеж, разрывая людское кольцо, двинулся по узкой немощеной улице, к военному тракту. Лай собак, крики мальчишек и любопытные взоры грузинок, стоящих на крышах, сопровождали кавказского наместника.
На речке Вере в небольшое духане, под виноградными лозами, командующего встретили слуги предводителя дворянства. Ермолов с провожатыми сел на тахту, застланную коврами. Тотчас появились жареные цыплята и чаши с горками апельсинов. В турьих рогах подали старое кахетинское вино. Музыканты заиграли праздничную мелодию.
Угощение, однако, длилось недолго. Ермолов сам нарушил его: поднялся и, объявив, что пора в путь, стал лобызаться со всеми подряд. Он вышел из-под навеса на дорогу, но, прежде чем сесть в дрожки, поманил к себе Муравьева. Капитан быстро подошел. В глазах Ермолова играли чертики. Он не спеша вынул трубку, набил табаком и вдруг спросил:
— Тебе известно, капитан, что в молодости я сидел в Петропавловской крепости?
— Да, Алексей Петрович, — ответил Муравьев.
— А за что — тоже знаешь?
— Знаю...
— Должен тебе сказать, капитан, что гадкая вещь — Петропавловская крепость. В камерах сырь, одиночество и тоска... — Сказав это, Ермолов расстегнул желтую кожаную сумку, достал оттуда листок, развернул его и продол-жал:— Вот из-за такой дрянной бумажки, кем-то сочиненной, упек меня государь. — Генерал подал листок Муравьеву, и тот увидел пресловутый донос Иванова, о котором так часто вспоминал. Капитан держал его в руках, читал и не знал, что с ним делать. Командующий между тем, спокойно зажег спичку, раскурил трубку и поднес горящую спичку к листку. Бумага сухо вспыхнула. Муравьев не выпускал ее из рук, пока не обжег пальцы.
— Так будет лучше, Николай Николаевич, — сказал Ермолов и порывисто привлек капитана к себе. — Много от твоей поездки не ожидаю, — заговорил он горячо. — Сколько ни сделаешь — все для меня будет довольно...
— Алексей Петрович! — растроганно проговорил Муравьев.
Командующий резко повернулся, сел в коляску и сам взялся за вожжи. Дрожки быстро покатились по большаку. Одновременно слева и справа выехали на дорогу два отряда казаков — охрана командующего. Скоро генеральские дрожки и конные казаки скрылись из глаз, потерялись в синеве Кавказских гор...
Возвратившись в Тифлис, капитан зашел в трактир и, с помощью хозяина-француза, отыскал майора Пономарева. Тот занимал небольшую боковую комнату. Кроме кровати и стола в ней ничего не было. Майор сердечно пожал Муравьеву руку, спросил:
— Проводили самого?
— Проводили, — с чувством вздохнул капитан и, в свою очередь, полюбопытствовал:— А вы отчего на проводах не были?
— Я?— удивился Пономарев. — Куда нам, лапотникам сермяжным. — И тотчас переменил разговор: — Так завтра поутречку и выедем, любезный Николай Николаевич... Часиков этак в пять...
— Не рано?
— Ну, что вы... В самый раз...
— Тогда извините, господин майор, мне нужно идти, собраться...
Капитан козырнул и вышел.
Он проспал. Шел седьмой час, когда получив лошадей, проскакали они с Демкой через куринский мост под высоченными башнями Метехи, промчались мимо базарных толп и выехали к воротам городской заставы. У постового Муравьев спросил, давно ли выехал гянджинский майор. Солдат ответил, что часиков в пять, а то и раньше. И капитан решил не торопиться.
Дорога вывела всадников из Тифлисской котловины и потянулась вдоль гор. Подножья их были раскрашены густозелеными травами и синими, желтыми, красными островками цветов. Легкий утренний ветерок дул вдоль долины и высокие травы колыхались, словно волны большой зеленой реки. Май буйствовал в горах. Запахи трав и цветов дурманили голову, настраивали на лирический лад.
«Какая прелесть, — думал растроганно капитан. — Побродить бы здесь!» Вольные, шаловливые мысли становились вдруг рельефнее и значительнее, когда сбоку нависали оранжево-пятнистые скалы. Горы сужались и вновь расступались, образуя долину.
По мере удаления от Тифлиса местность менялась. Строгие, почти суровые, формы гор, теснины заставляли думать о другом. Николай Николаевич почувствовал в груди неосознанную, тревожную тяжесть и впервые за это утро вспомнил о Хиве. Еще вчера он думал р ней не более как о далекой, затерявшейся в ночном небе звезде. Сейчас он был на десять верст к ней ближе и ощутил первую тревогу. Смятение его чем-то напоминало то чувство, которое он испытывал перед битвой на Бородинском поле. Тогда только было ему все ясно: «Столкнутся армии... Польется кровь... Многие погибнут... Я останусь жив, потому что не чувствую приближения смерти и не боюсь ее...» Тогда он был спокойнее и решительнее: рядом с ним стояли насмерть тысячи солдат отечества. Теперь Муравьев был один... Один, по доброй воле, во имя отечества ехал в таинственную неизвестность. Что предстояло ему: умереть или остаться навек в плену? Его немножко пугала участь первого русского посла Бековича-Черкасского. Сто лет тому назад хан заманил русский отряд Бековича в ловушку, всех перебил, а послу отрубил голову. Единственное, на что надеялся Николай Николаевич: хивинский хан не тронет его, потому что с ним не будет никакого войска. Они поедут в Хиву трое: он, Демка и переводчик Иван Мура-тов...
Демка сейчас ехал о бок. Глядя на кипатана и видя его задумчивость, он не решался заговорить первым. Так и молчал, пока капитан сам не спросил:
— Не страшишься хана, Демьян?
— Как тут не страшиться, вашскобродие... Страшусь.
— То что страшишься, я и сам знаю. А вот зачем признаешься в этом — мне непонятно. Разве у тебя гордости нет?
