— К сожалению, — доверчиво сообщал он Энгельсу, — оба эти великих человека не очень дружны. Я был свидетелем их жестокой размолвки. Один учен и осторожен, проницателен, как Макиавелли, и настойчив, как Риенци, а другой — великий воин, закаленный бурями и крушениями, хочет возвеличить Италию не меньше, чем сам Гай Юлий Цезарь. Теперь посуди, могут ли эти два героя, достойные Ромула и Рема, ужиться в одной норе? Но это необходимо, они двое — опора нашего объединения.
— Чего ты хочешь, Пьетро, — спрашивал Фридрих, — федерации всех государств твоей родины или единой Италии?
— Зачем нам федерация? Мы — кости одного тела. Мы умираем потому, что нас рассекли.
— Ты прав.
Как-то Диверолли показал Энгельсу свой любимый холм Санто-Кампо, где некогда прощался с Мадзини. Внизу раскинулось Средиземное море. Долго сидели они молча на нескошенной траве. Кружевные тонкие ветви тамариска раскачивались над ними, словно опахало. В такие минуты хочется говорить о самом сокровенном.
— Ты одинок или женат? Вряд ли такой красивый парень не снится какой-нибудь девушке? — спросил ласково Диверолли.
— Женщину, которую я люблю, зовут Мери, — просто ответил Энгельс. — Ты слыхал про Ирландию? Эрин — зеленая страна, как называют ее ирландцы. Она бедна. Народ ее порабощен Англией и тоже непрестанно дерется за свою независимость. — Помолчав, он добавил: — У Мери глаза прекрасные, как кипарисовая роща у моря. Она меня, кажется, очень любит. А твоя жена где, Пьетро?
— Я вдовец, — начал Диверолли. — В Париже судьба свела меня с добрым и веселым юношей французом Кабьеном, немцем Стоком и поляком Красоцким. Какие это были люди! Поляк был из твоей породы — ученый и вежливый. По вечерам играл он на скрипке, да так, что полюбился всей улице. Музыка переворачивает и потрясает душу. Я вот не могу жить без песни. И полюбил-то я раз в жизни не женщину, а ее голос. Однажды здесь, в Генуе, услышал за оградой сада чудесное сопрано и стал каждый вечер ходить к этому дому. Когда мы встретились наконец с певицей, она оказалась горбуньей, но мое сердце уже полюбило.
— Ты женился на ней?
— Да, и не жалел. Мы прожили всего один год. Бедняжка умерла, а я не могу утешиться. Голос ее звучит во мне до сих пор.
Вскоре Диверолли проводил Энгельса на парусное судно, идущее в Англию. В последний раз выпили они вязкое пряное «киянти». Энгельс дал итальянцу свой адрес в Манчестере.
— Взялся за древко красного знамени, — сказал он с обычной приветливой улыбкой, — будь готов к странствиям.
До Лондона Энгельсу предстояло плыть около полутора месяцев. Трудолюбивый Фридрих не мирился с бесцельной потерей времени. Едва ступив на палубу, он решил тотчас же заняться изучением навигационных наук и принялся с присущей ему тщательностью и прилежанием записывать в дневник особенности погоды, направление ветров, состояние моря, изменения в очертаниях берегов.
Фридрих очень любил море. Оно больше, чем иная стихия, было созвучно его отважной, чуждой всему низменному, мелкому душе. Он наслаждался и морским покоем, и всеразрушающими могучими штормами, которые сопутствовали ему в этом долгом осеннем путешествии. Подобно норвежским берсекерам, не знавшим страха, радовался Энгельс буйству водной стихии, в которой звучала для него сама вечность.
Прекрасный, многогранный, смелый, он сам был как море.
В середине ноября он наконец добрался до Лондона и снова очутился у своего друга Маркса.
В первые дни по приезде в Лондон Маркс чувствовал себя одиноким. Погиб Иосиф Молль. Не было в Англии ни Энгельса, ни Карла Шаппера, ни Вильгельма Вольфа. Вскоре приехал Георг Веерт, все такой же лихорадочно энергичный, легко загорающийся, насмешливый.
Карл ждал Женни. Она много странствовала в этом году, весной побывала во Франкфурте-на-Майне, где издавал газету Вейдемейер. Он и его домовитая жена Луиза встретили ее очень радушно. Там с их помощью она снова заложила в ломбард и превратила в деньги серебряную посуду с чеканными баронскими гербами. Сколько уже раз фамильное серебро Женни спасало от голода и холода ее детей и мужа! Совсем недавно Энгельс выкупил его из брюссельского ломбарда, и вот оно снова оказалось сданным под залог во Франкфурте-на-Майне. Затем Женни повезла детей в Париж, но и там семья осела ненадолго. Проводив мужа, больная, обеспокоенная неопределенным будущим в изгнании, ждала Женни переезда с детьми и Ленхен в Англию.
Был хмурый, слякотный день, когда она сошла на незнакомый, чужой берег. Лондон был окутан густым туманом.
Георг Веерт помог устроить Женни с детьми в крошечных меблированных комнатах у знакомого портного, проживавшего на Лейстер-сквере. Но так как Женни была накануне родов, пришлось искать более просторную квартиру. Карл снял ее в Челси в небольшом потускневшем кирпичном здании.
Дома в Челси чрезвычайно похожи один на другой, будто отобранная по росту, ширине плеч, охвату талии британская полиция. В этом районе города, помимо иностранцев и мелких лавочников, жило в ту пору много клерков и продавщиц, которых так много в британской столице. В Челси, более чем где бы то ни было, становилось ясным, что Лондон — город по преимуществу среднего класса. Служащие торговых контор, банков и страховых компаний, приказчики, лавочники — таков был основной массив лондонского населения. Промышленность и заводской пролетариат преобладали в центре и на севере страны, ближе к месторождениям угля и железа.
Из унылых домов в Челси по утрам отправлялись на работу степенные, поблекшие клерки. Они шли в конторы, на вывесках которых хвастливо подчеркивалось, что фирмы существуют пятьдесят — семьдесят пять лет. Давность служит гарантией их деловой добросовестности.
Неодолимая тоска охватывала каждого входящего под старые своды контор. Низкие потолки, пыльные доски полов, крепко сложенные, претендующие быть вечными, холодные стены, украшенные купеческими доспехами — похвальными листами, дипломами гильдий, когда-то полученными медалями на бархате в черных тяжелых рамах. Чернильные пятна проползли угрями в поры деревянных конторок. Желтый свет едва пробивался сквозь узкие окна со стеклом мутным, как слюда. Траурной вуалью лежали черные тени противоположных домов. Спертый воздух в не проветривавшихся десятилетиями комнатах одурял, как туман, затопляющий Лондон.
Бесполезно было бороться с мертвящей обстановкой старых «солидных» контор. Бесцельно сопротивляться цепкому, ядовитому, обвивающемуся змеей, черному туману, густому, как тропический лес. Контора, словно лондонский туман, засасывала.
Клерк, проводящий значительную часть жизни в своеобразной гробнице, не мог устоять перед гипнотической силой мумифицированного прошлого, тем более что, возвращаясь домой, он продолжал то же условное, оторванное от настоящего бытие.
Все настойчивее, все громче было шуршание переворачиваемых историей страниц, но английский клерк слышал лишь скрип конторских половиц и крысиный писк под ними. Понимание исторических процессов не обязательно для клерка. Хозяину нужна была его точная цифровая память, исполнительность автомата. Английский клерк — наиболее безличное, после наемного гвардейца короля, существо. Среди прочих примет он отличался также отсутствием возраста; жил без молодости, зрелости, старости — трех по-разному окрашенных стадий жизни — излюбленной темы в классической поэзии. Легче было, пользуясь системой Кювье, по одной кости определить весь облик ископаемого, чем по бездумному, застывшему лицу клерка определить количество прожитых им лет. Конторские служащие Англии были очень вежливы, очень уравновешенны и очень упрямы. Каждый клерк мечтал жениться, в согласии с традицией диккенсовского романа, на дочери хозяина и иметь затем свою контору. Но обычно после долгих лет, ступая по узеньким ступенькам служебных повышений, он довольствовался скромной пенсией и доживал век на положении рантье. Консервативный, боязливый, но брюзжащий, он уважал короля и своего пастора.
Старость для клерка — венец дел и жизни, в особенности если наследство родителей и удачно выбранные процентные бумаги пополняли его скудные средства.
Тогда осуществлялись извечные стремления: появлялся счет в банке, карета, вмещающая всю семью его, включая внуков и собак, да выборный пост в церкви.
Уважая свою профессию и предназначая ей одного из своих наследников, клерк, однако, таил в замурованных конторских стенах точащую зависть к богатому независимому господину. Но богатство в сознании английского клерка укладывалось только как случай необычный, вроде миллионного выигрыша на ирландских или калькуттских скачках, на которых он сам неизбежно проигрывал.
Хозяйка квартиры, снятой Марксом, была вдовой клерка. После смерти мужа она сдавала две из трех комнат в доме, который сама снимала. Это была дама, чья внешность полностью опровергала пословицу, что «лицо — зеркало души». Оно казалось высеченным из серого пористого камня, и на нем невозможно было увидеть проявления какого бы то ни было чувства. Радость, испуг, удивление либо беспокойство не отражались на этой отталкивающей каменной маске с узким загнутым подбородком и несколькими синими бородавками на сухих щеках, уходящих под серые, как зола, волосы.
