нем и обеспокоит, и помнится ему нечаянно, Что и ему скоро обратиться в пыль… И понесет ее по ветру, Пока не сделается она песчинкой, а уж из нее другая жизнь…»
Какая же?..
«А кто же я, как не та же песчинка, иль доля моя не та же? Иль не тщусь и я пройти сквозь миры? Откуда же я и зачем?..»
Сколько помнит Богомил, это, влекущее к действию, всегда жило в нем, наполняло его существо, и он подолгу измучивал себя вопросами и нередко находил ответы на них, и они не всегда были далеки и призрачны, зачастую отыскивались совсем рядом, и он удивлялся, отчего же раньше не мог найти их?..
Полота знала, что с недобрыми намерениями идет князь Владимир на отчий ее город. Доглядчики и послухи говорили с тревогой, что велико войско новогородское, кого только там нету: и мурома, и весь, и водь с чудью, и великое множество гультящего люда, прозываемого находниками [2]. Они по причине малого варяженья по морям и рекам пребывали в обидном для их воинского клана невостребованьи… И то сказать, оскудела торговлишка, редко кто из гостей кликнет находников на подмогу, чтобы сопровождали широкогрудые лодьи, обильно груженные товаром да снедью разною, заморскою.
Полота знала про напасть, надвигающуюся на нее, знала, что нипочем не совладать с войском молодого князя, но и отступать не хотела, изгоняя из души робость, и была довольна, когда старый полоцкий витязь Рогвольд вывел за городской тын свою дружину. Полота последовала за ним и тоже, как умела, изготовилась к бою. Латаная и перелатаная, разной бедой пытаная и мучимая, мало что про себя ведающая, да и не имеющая желания узнать побольше, точно бы так-то, в незнании, не придавливали муторные, едва ли не на одной напасти настоянные дни, как бы даже отодвигались, и малый свет проливался в душу и делалось ей хотя бы на короткое время щемяще сладко и ни перед кем не робеюще.
Полота пристально следила за расшевеленным облаком над лесной, меж болот, хитрой дорогой. Облако двигалось точно бы подгоняемое ветром, хотя на земле было спокойно, зеленые осожные листья не дрогнут даже. Все-то в полоте в перемесь: тут и удалые гости в сребротканых кафтанах, и худотелые смерды с ближних оселищ, и чернорукие кузнецы, и холеные златодельцы, и других ремесел люд, поднятый с разных городских концов не по княжьей прихоти, по великой нужде. Иль не понимаемо ими, сколь жестоки и неправедны находники? Да нет, про это они слышали не из чужих уст, на своем горбу испытали… Им не впервой видеть у себя варяжьи ватаги. Едва ли не каждую весну, лишь в лесах подтают снега и лед на реках поослабнет, сдвинется с места, они тут как тут. Оседлав еще не успокоенную, по-молодому сильную и злую воду, проталкивают лодьи на полдень… А когда выпадает в припасах нужда, вытаскивают лодьи на землю и подолгу кружат лютым вороньем по обережью, беря в домах что ни попадя, могут и в цепи взять строптивого, а потом свести на невольничий рынок. Холодны сердцем и суровы, и не всегда скажешь про них, что тоже русского корня. Вещают волхвы: в давние-давние времена, когда в людях не было сердечной растолканности, и они признавали не только в ближнем брата своего, и солнце обогревало всех одинаково, светило равно сиятельно и для сильного, и для слабого, каждому суля благо хотя бы и в дальние леты, всяк русский род имел свое назначение, были среди них и землепашцы, и скотогоны, жили, хотя и порознь, но не отдалялись друг от друга, чувствовали руку соседского рода и при надобности прибегали к его помощи. Тогда и воинского ремесла люди, позже прозванные находниками, не уходили далеко, даже если и маячила впереди великая добыча, от них шло спокойствие всем родам, они умели защитить близких по духу и по крови, меч их всегда оберегал русские племена, и мало кто из чужеземцев осмеливался приблизиться хотя бы и к землепашцу, чьи руки огрубели от черной работы и мало способны к смертному, от крови горячему ремеслу хотя бы и в обережение собственных, низко стелющихся над долинами селищ, раскинувшихся близ рек. Но однажды, во время оно, падкое на недоброту, случилось неладное в русских племенах, почужели вдруг, начали отыскивать не то, что единило, а то, что разнило, и трещина мало-помалу углублялась, пока не обверзлась, черно и угрожающе блестя краями, и уж не трещина — пропасть… Тогда-то и отошли от русских родов воинского ремесла люди, и понесло их по земле, потащило, и уж редко когда вспомнят, откуда они родом и почему сделались не защитниками отчих племен, а разбойными людишками, для которых все едино — на кого идти и с кем, лишь бы не остаться без прокорму. Они разбрелись по земле, раскидались, потянулись к малым рекам и великим морям, и держали все окрест в холоде и непризоре, словно бы сами не от материнской боли Мокоши и не от всеведающего неба, а от злой темной воли отвергшего благой свет небожителя. Они сеяли смерть и смуту, не отличая отчих родов от чужедальних, в погубление собственной души, выстуженной и мало кем в племенах принимаемой.
Добро бы, в войске князя Владимира были только новогородцы, с ними сладила бы полота, уговорилась бы, когда бы оказалась побитой ими. Но как ублажить находников, похлеще злой Мары, их не утопишь в воде, как ее чучело, не изгонишь зло из сердца, лютостью вскормленное, маются ненасытьем, что ни отдай им, все мало. Потому и вышла полота за городской тын и теперь, напрягаясь, ждала, когда на полет стрелы приблизится к ней чужое войско, окованное железом. Все в ней ныне взбаламучено, и в суете не сразу углядишь страх на сердце, отчего по первости подумаешь, что нету его. Но есть он, есть, чуть отступивший, как бы даже ужавшийся, обмягченный какой-то.
Рогвольд поднял руку, сказал что-то дружине, неслышное для полоты, которая, колеблясь, нестройными, нередко сминающими друг друга рядами стояла по правую от него руку. А потом витязь взметнул над головой меч, сверкнув серебряными поручьями, и толкнул коня вперед. И тотчас дружина его, малая числом, но удалая, стуча о красные щиты, метнулась за ним, а скоро
