адвокат Фридрих Краузе носил отлично пошитый смокинг. Немца сфотографировали с пышным букетом цветов:
– Ничего ему не светит, – решил Саша, – мисс Дате не купишь деньгами или ухаживанием. Честно говоря, я не уверен, что ее вообще чем-то можно купить… – он, тем не менее, подумал, что Краузе, с его связями и амбициями, может оказаться полезным СССР:
– Это потом, сейчас у нас идут две большие операции. Кстати, мне надо связаться с Драконом, напомнить о своем существовании… – агентов, тем более новых, не полагалось выпускать из поля зрения.
Саша не собирался опять тащиться в Конго, однако Дракону можно и нужно было отправить длинное, теплое письмо:
– Он должен привыкнуть ко мне, считать своим другом. Надежда Наумовна, то есть Дора… – Саша усмехнулся, – тоже ко мне привыкнет… – имя в новом паспорте, выданном в Биробиджане, девушке дали аккуратно, помня о покойной матери маэстро Авербаха. Дора Фейгельман родилась в разгар войны, в сорок третьем году:
– Птичка, если на идиш, – хмыкнул Саша, – соловей, можно сказать. Военная сирота, совершеннолетняя, комар носа не подточит. Моцарт перед ней не устоит, да и кто бы устоял…
На белоснежном плече девушки поблескивали капельки воды. Изящно нагнувшись, она взяла с шезлонга шелковое полотенце. Темные волосы скрылись под небрежно намотанным, высоким тюрбаном:
– Осанка у нее царская, – Саша провел рукой по гладкой коже ее бедра, – если бы у нее были фиалковые глаза, она бы как две капли воды походила на Элизабет Тейлор… – он указал на прислоненную к шезлонгу гитару:
– Сыграйте мне, Надежда Наумовна… – Куколка смотрела на него сверху вниз, – у вас хорошо выходит песня из нового фильма…
Вчера они с Куколкой смотрели «Завтрак у Тиффани». Надежда Наумовна подхватила мелодию со слуха. Саша помнил низкий голос девушки:
– Moon River, wider than a mile,
I’m crossing you in style some day.
Oh, dream maker, you heart breaker,
wherever you’re going, I’m going your way….
Он протянул Куколке гитару:
– Это вы споете доктору Эйриксену, Инге, моя дорогая… – девушка отвела рукой гриф. Темные глаза сверкнули холодом:
– Пленившие нас требовали от нас песней, притеснители наши – веселья. Как нам петь песнь Господню на земле чужой… – раздув ноздри, Куколка с треском захлопнула за собой дверь коттеджа.
Институт проблем человеческого организма помещался за уединенным поворотом, почти незаметным с главного шоссе, ведущего из Новосибирска в Академгородок.
Шофер припарковал кремовую «Волгу» у гранитных ступеней, ведущих к стеклянному кубу вестибюля. Здание пахло новизной. Господин Ким, директор института, доктор медицины и член-корреспондент Академии Наук, как значилось на его визитке, извинился перед Генриком за отсутствие табличек. Белый, накрахмаленный халат развевался за облаченными в профессорский твид плечами:
– Мы только начали переезд, основные силы еще в пути… – он заблестел таким же профессорским пенсне, – но мы с доктором Алишеровой не могли не поспешить, ради уважаемого гостя… – их шаги отражались гулким эхом в мраморе полов. Мозаика над главной лестницей переливалась яркими цветами. Генрик хорошо разбирал русские буквы:
– Советские ученые, строители коммунизма, вперед, к новым свершениям… – биологи склонялись над микроскопами, химики держали реторты, физики с инженерами собрались у летательного аппарата, похожего на спутник:
– Виден размах, – одобрительно подумал Тупица, – и все осмотры, анализы, лечение, все бесплатно, потому что я гость Советского Союза…
Авербах, разумеется, не знал, что несуществующий институт проблем человеческого организма использовал для операции почти готовое здание Института Биологии Сибирского отделения Академии Наук. В учреждении досрочно сдали первый этаж, с кабинетом директора и лабораторией. Роли лаборантов исполняли сотрудники местного управления Комитета:
– Анализы номинальные, – Сергей Петрович заваривал для гостя зеленый чай, – он действительно страдает неизлечимым бесплодием. Бедняга, он совсем молод. По его лицу видно, что он на все пойдет ради шанса взять на руки своего ребенка… – товарищ Ким, недавно ставший отцом второго сына, даже сочувствовал музыканту. Усадив гостя в покойное кресло, Сергей Петрович взглянул на часы:
– Скоро к нам присоединится доктор Алишерова… – Светлана Алишеровна выступала перед господином Авербахом с фальшивым именем, – а пока что мы познакомимся с составом нашей гордости, стимулирующего тоника для поддержания естественных сил организма… – господин Ким говорил на отменном английском языке:
– Я с Дальнего Востока, – объяснил он, – из трудовой семьи. Мои родители до революции были бедными крестьянами. Советская власть дала мне образование, развила мои способности… – Сабуро-сан не думал о своих настоящих родителях, происходивших из мелких самурайских родов, о первой жене, не дождавшейся его с войны, о родившемся перед войной сыне:
– Что было, то прошло, – твердо сказал себе он, – профессор Кардозо тоже стал Мендесом. Он не собирается возвращаться к прежнему имени. В конце концов, я действительно обязан всем Стране Советов… – Светлана Алишеровна устраивала своего подопечного, 880, в закрытую психиатрическую лечебницу:
– Так даже лучше, – сказал себе Сергей Петрович, – пока ее нет, он оставит в смотровой анализ… – для музыканта приготовили соответствующие журналы, но товарищ Ким ожидал, что господин Авербах обойдется без фотографий:
– Хотя в его досье сказано, что у него вкусы определенного толка. Такие издания нам тоже доставили… – присутствие в кабинете женщины, пусть и врача, могло помешать будущему пациенту расслабиться. Светлана Алишеровна должна была рассказать господину Авербаху о восточных травах, якобы входящих в состав препарата. Из растений таблетки включали в себя только экстракт корня эврикомы, но об этом музыканту знать было не обязательно. Сергей Петрович опустился в кресло напротив:
– Средство поможет вам перенести усиленные нагрузки на организм и нервную систему во время гастролей, да и в обычной жизни тоже… – он со значением кашлянул, – но принимая наши таблетки, не стоит ударяться… – он пощелкал пальцами, – в излишества. Однако мы разрешаем пациентам немного коньяка или хорошего вина…
Господин Авербах покачал острым носком изысканно потрепанного, замшевого ботинка. Музыкант носил свитер дорогого кашемира, и потертые Levis. На длинном пальце блестел золотой перстень, часы у него оказались тоже золотыми, швейцарскими. Маэстро откинул назад вьющиеся волосы:
– Я не увлекаюсь такими вещами, господин Ким… – он достал антикварный, инкрустированный перламутром портсигар, – музыка требует от исполнителя полной отдачи… – господин Авербах откровенно лгал, но товарища Кима это не интересовало:
– Пусть на западе он что хочет, то и делает, пусть ударяется в любые загулы, – холодно подумал врач, – я уверен, что здесь его не выпустят из-под присмотра… – они со Светланой Алишеровной не знали и не стремились узнать подробности операции:
– Наше дело подсадить его на препарат. Остальным займутся те, кому это положено по должности… – господин Авербах выпустил кольцо ароматного дыма:
– Значит, никаких побочных эффектов у препарата нет… – Сергей Петрович вспомнил крыс, не поворачивавших голову на звон колокольчика:
– То крысы, а то люди, – сказал он себе, – это как с пресловутым кроликом из пробирки. У людей пока ничего не получается, но люди и не кролики. В клинических испытаниях на пациентах в психиатрическом отделении препарат такого эффекта не дал, снижения слуха мы не заметили. Правда, мы торопились, проверка была скомканной…
Сергей Петрович уверенно ответил: «Никаких побочных эффектов, господин Авербах».
Недавно выстроенное, пахнущее свежей краской аспирантское общежитие университета оборудовали газовыми плитами. Стоя на кухне в старых джинсах и потрепанной майке, Инге варил себе кофе. Не ожидая от Советского Союза свободной продажи зерен, он привез не только несколько пачек, но и старинную ручную мельницу с медным кувшинчиком. Вещицы Сабина купила ему в подарок в Тель-Авиве, в лавке всякого хлама, как смешливо говорил Инге:
– Она с детских лет любит такие места, – думая о жене, доктор Эйриксен всегда улыбался, – она девчонкой таскала меня по лондонским барахолкам. Нет, я сам за ней ходил, носил ее
