сумки… – кудрявые волосы защекотали ему губы, он услышал тихий шепот:
– Пожалуйста, будь осторожен, милый мой. Если с тобой что-нибудь случится… – Сабина оборвала себя. Инге поцеловал большие глаза:
– Ничего не случится, – сварливо ответил Инге, – русские вовсе не дураки меня воровать. Сейчас мирное время, депрессией, как покойный мистер Майорана, я не страдаю. Никто не поверит, если я решу покончить с собой, еще и в Советском Союзе… – следя за кувшинчиком, он усмехнулся:
– Я мог бы и не тащить сюда припасы, Комитет меня всем обеспечивает… – холодильник на маленькой кухоньке забили провизией, от ветчины до икры, – надо оставить ребятам кофе, после симпозиума… – на столе лежали его школьного образца блокноты. В Академгородке нашлась машинка с латинским шрифтом. Инге всегда печатал свои выступления незадолго до конференций:
– В процессе работы часто приходят в голову новые идеи, – объяснил он жене, – получается, что все поля исчерканы… – этот симпозиум не должен был стать исключением. Инге говорил о своем исследовании в Институте Вейцмана:
– Одном из исследований, – поправил он себя, – остальные засекречены… – на юге, в пустыне, Израиль строил второй ядерный реактор. Первый в стране реактор, работающий на легкой воде, поставленный из США, находился в научном центре «Нахаль Сорек». Работой на нем заведовала группа Инге:
– Второй реактор станет военным, – налив себе кофе, он подошел к окну, – армия страны получит ядерное оружие… – наотрез отказываясь даже заниматься расчетами для таких проектов, Инге, тем не менее, был в курсе строительства в Димоне:
– В конце концов, ребята, мои нынешние подчиненные, собираются там работать, – невесело вздохнул он, – я не могу им ничего запрещать. Каждый, что называется, выбирает свою дорогу. Они израильтяне, патриоты страны… – устав слушать надоедливое жужжание Коротышки, Иссера Хареля, Инге один раз отрезал:
– Мистер Харель, я давно все сказал господину Бен-Гуриону и повторяю сейчас вам. У меня два гражданства, британское и норвежское. В израильском паспорте я не заинтересован… – Инге понимал, что достаточно ему согласиться на предложение израильтян, как он окажется связанным обязательствами перед страной:
– Американцы тоже выпишут мне паспорт, стоит мне хоть намекнуть, – он даже развеселился, – и Советы ухватятся за такую возможность, несмотря на случившееся в Норвегии… – на брифинге секретной службы, в кабинете тети Марты на Набережной, Инге заметил:
– Не собираются они мне мстить, воровать меня тоже никто не будет. Они умные люди, они понимают, для чего, на самом деле, я еду в СССР. Они с меня глаз не спустят… – не ожидая увидеть в Новосибирске Кепку, как звали в Лондоне Эйтингона, Инге предполагал, что операция проходит под его патронажем:
– Сюда, наверняка, прилетит генерал Журавлев, хотя нам он представится каким-нибудь административным работником… – он набил отцовскую трубку, – и здесь же обретается Паук, однако он ко мне не приблизится… – они долго обсуждали, стоит ли Инге, как выразилась тетя Марта, доставать Журавлева из нафталина:
– У нас не осталось рычагов влияния на агента, – задумчиво сказала она, – его дочь, то есть не его… – Инге был одним из немногих людей, знавших о Маше Журавлевой, – бесследно пропала, на Северном Урале. Журавлев может испугаться, побежать в Комитет, сделать вид, что ты его вербуешь… – тетя подытожила:
– Нам такого не надо, но ты будь начеку… – Инге разглядывал набитую людьми автобусную остановку напротив общежития. Мокрый снег летел косыми струями. Широкая, застраиваемая улица пряталась в метели:
– Приезжие из Новосибирска, – понял он, – в Академгородке лучше снабжение… – заглянув в местный, как щеголевато выражались советские коллеги, супермаркет, он обнаружил в магазине даже кубинские бананы:
– Хотя Куба лучший друг СССР, вернее, выкормыш СССР… – в вестибюле общежития висели объявления о политинформациях, партийных и комсомольских собраниях, самодеятельных концертах. Местные ребята переводили Инге плакаты:
– На политинформации мне вряд ли кого-то подсунут, – он затянулся трубкой, – я туда не хожу. Но на концерте или вечеринке могут… – девушек среди физиков и математиков было мало. Ни одна пока подозрения не вызвала:
– Но впереди симпозиум, прием в честь Тупицы, – напомнил себе Инге, – Комитет не обойдется без медовой ловушки для меня… – Инге, разумеется, не собирался покупаться на прелести подсадной утки:
– Кроме Сабины, мне никто не нужен и никогда не будет нужен… – он вздохнул, – если бы у нас еще появился ребенок… – он замечал в темных глазах жены привычную грусть:
– Ладно, придумаем что-нибудь… – бодро сказал себе Инге, – займись, наконец, работой, хватит прохлаждаться… – он возвращался мыслями к показаниям дяди Максима о случившемся на Северном Урале:
– Тетя и дядя Степан тоже рассказывали о плато с семью скалами. На клыке, оставшемся от дяди Джона, изображено дерево с семью ветвями. Дядя Максим говорил, что в тех краях с ними случались галлюцинации, а тетя утверждала, что рядом есть мощная магнитная аномалия… – Инге напомнил себе, что, сидя в Новосибирске, он может оказаться на Северном Урале только за казенный счет, как говорили в СССР:
– Здешние коллеги о плато не упоминают, а интересоваться такими вещами опасно. Нет, тетя Марта права. И дяди Джона и тети Констанцы нет в живых, как нет в живых Маши Журавлевой… – толпа ринулась в подошедший автобус. Высокая девушка в потрепанном драповом пальто и темном платке лихо орудовала локтями:
– Молодец, – хмыкнул Инге, – нечего ждать, пока мужчины пропустят тебя вперед. Здесь проще с такими вещами, галантности в общественном транспорте взять неоткуда…
Налив себе еще кофе, он включил портативный транзистор производства «К и К». Транзистор был только транзистором. На Набережной могли поработать с конструкцией, поставив туда рацию, однако они не собирались рисковать:
– Но тебе и не нужно с нами связываться, – заметила тетя Марта, – в случае нештатной ситуации, пока к тебе прилетят даже из Москвы, пройдет много времени… – западные радиостанции в СССР глушили. Инге слушал только передачи Московского Международного Радио:
– Кантата «Огненные годы», – провозгласил диктор на английском языке – автор слов товарищ Королёв, композитор… – Инге выключил приемник:
– Под такое не сосредоточиться. Ладно, я сам себе радио. Сабине нравится эта песня… – насвистывая:
– When the night has come, and the way is dark… – он потянулся за блокнотами.
Покосившийся деревянный домик располагался на задах рубленного в лапу, как говорили в Сибири, старинного здания с тесовой крышей. Серая древесина поросла мхом, но бревна были еще крепкими. В крохотном сарайчике, пристроенном к стене, квохтали куры.
Октябрьская улица находилась в центре города, но сюда, на задворки бывшей Покровской церкви, никто не заглядывал. Храм закрыли перед войной, снеся с крыши купол и шатровую колокольню. Служащие городских учреждений, въехавших в бывшую церковь, не обращали внимания на пожилую женщину в темном ватнике и таком же платке, кормящую кур, развешивающую на крыльце заштопанные простыни. В домике не было электричества, жилица пробавлялась свечами и буржуйкой. Рядом с курятником она сложила небольшую поленницу. В сенях висел жестяной рукомойник. Мыться она ходила в заштатные бани неподалеку.
Кое-кто из старожилов бывшей Болдыревской улицы узнавал старуху в магазинах, однако она не любила долгих разговоров. Женщина только кивала в ответ на приветствие. Не задерживаясь в очередях, она складывала в плетеную авоську пачки ржаной муки, бутыль зеленого стекла с мутным постным маслом, цибики скверного чая. Хлеб женщина пекла сама, яйца по скоромным дням приносили куры. В кондитерский отдел она не заглядывала, не покупая даже самые дешевые конфеты.
Носик жестяного чайника наклонился над щербатой чашкой, запахло лесными травами. Бывшая игуменья Богородично-Рождественского монастыря в Тюмени, мать Пелагия, неожиданно ласково улыбнулась:
– Зверобой я сама собирала, о прошлом годе… – лился уютный говорок, – в тех местах, где святый отче обретался… – она перекрестилась, – куда ты ездила, чадушко…
День был постный, чай они пили с лесным медом. В комнатке, с темными иконами в красном углу, с мерцающей
