— Пиздец… — только и нашелся Шуст. — Откуда?
— Братцу спасибо! — Фрося опять счастливо засмеялась и тут же свела ниточки выщипанных бровей над тонким переносьем. — «Фиат-Балилла» — видал? У меня вчера, между прочим, день рождения был… Ты, Иван Митрофанович, редкая все же скотина. Хоть бы поздравил. Я-то высматриваю тебя спозаранку, все бросила, недоспала, маковой росинки во рту не было…
— Прости, сокровище мое!.. — Шуст виновато метнулся к девушке, попытался приобнять свободной от портфеля рукой. — Дела, чтоб им… А я, Евфросиния, полагаю, скоро у нас с тобой образуется собственная квартирка. Вот и будет мой тебе подарок. Тьфу-тьфу! Дай, золотце мое, я тебя в губки поцелую!
Дернув острым плечиком, Фрося с легкостью вывернулась и, больше не слушая Ивана, нетерпеливо воскликнула: «Давай садись. Поехали!» Тряхнула коротко остриженной головой, заглянула в глаза и даже слегка подтолкнула: ну, не стой же столбом, не тяни резину!
Шуст успел заметить, как внезапно сузились в булавочные головки зрачки девушки, и безропотно полез на переднее сидение, пахнущее новехонькой кожей. Настроение Фроси менялось ежеминутно — но Шуст к этому давным-давно привык.
Уже в автомобиле, отдаваясь плавному ходу и вдыхая запах Фросиных духов — новых, слишком крепких и сладких, он расслабленно спросил:
— Что это Александр Игнатьевич расщедрился? На него не похоже.
— Завезено всего пять штук. Руководству не подошли: несолидно. Насчет остального — я не в курсе. Брат тайком держал в гараже до самого вчерашнего дня. Он для сестрички ничего не жалеет, я у него одна. Люблю Сашу.
— С каких это пор?
— Ну и дурак же ты, Шуст, — Фрося мрачно покосилась на спутника и резко ударила по педали. Взвизгнули тормоза, «фиат» занесло. — Что ты понимаешь? Он меня вырастил…
— Так, приехали, — обиженно пробурчал Иван. — Готово дело… А ты знаешь, дорогая, мне позарез нужно в издательство. Меня Филиппенко ждет.
— Никуда ты сейчас не пойдешь, — Фрося вдруг уронила голову на баранку и пробормотала: — Ваня, я тебя отвезу, только… — она резко выпрямилась, откинулась на сиденье. — Нет, ты посмотри — ну на кого ты похож! Мятый, весь в какой-то трухе. Постригся бы, что ли…
— На себя бы поглядела, — беззлобно парировал Шуст, уже догадываясь что к чему. — Я работал, Евфросиния, головы не поднимая.
— Иван!.. Ты знаешь, что мне нужно!
— Где я тебе возьму среди бела дня?
— Ну пожалуйста, миленький! У меня каждая клеточка болит. Я сейчас с ума сойду. Сделаешь, а? Для меня. Достань хоть что-нибудь, а потом я отвезу тебя куда угодно. Моментом.
— Ладно, — поколебавшись для виду, согласился Шуст. — Для начала давай на Конный, к Сохвиндеру. Только сиди в машине, не светись и жди… Деньги — прямо сейчас…
Знакомый аптекарь, пожилой, страдающий одышкой, испуганно-приветливый, провел его в пристройку, служившую складом, и негромко сообщил, что с чистым кокаином дело окончательно швах. Можно взять полоскание от зубной боли или капли желудочные с опием — будут готовы в пять минут. Есть эфир, но толку от него немного. Шуст взял три пузырька с эфиром, два — полоскания, расплатился и, обливаясь холодным потом от аптечной духоты и пристального взгляда рачьих глаз Сохвиндера, с облегчением выпорхнул на свет божий.
— Достал? — нежно розовея, спросила Фрося.
— Отдам, голубушка, когда отвезешь к Филиппенко.
— Ты ангел! Ты мне друг настоящий… — Иван Митрофанович слегка поморщился, но смолчал. Тонкими пальчиками Фрося пошевелила рычаг передачи. — Скачем-поскачем… А потом, Ванятка, я тебя отвезу в одно за-амечательное местечко и накормлю всякой всячиной.
Перед тем как высадиться из автомобиля у издательства, он осмотрительно переложил из пиджачного кармана два коричневых флакона с эфиром и один с полосканием в портфель, остальное вручил Фросе. Чмокнул ее в щеку и отечески наставил:
— Жди за углом, не маячь без толку на площади. Я ненадолго, дело нехитрое. Будь паинькой, Фрося, и прошу тебя — без глупостей…
До рукописи Шуста Андрей Любомирович добрался только на следующее утро.
Накануне вечером полезла вверх температура. Не слишком, но ему и этого вполне хватило. Аппетит отсутствовал; после рюмки водки, настоянной на калгане, принятой натощак перед обедом, хлынуло из носу, зато в груди отпустило — стало свободнее дышать. Детей к нему на всякий случай не пускали, хотя врач, консультировавший жену по телефону, заявил, что это вполне безобидная весенняя простуда. Были предписаны чай с малиной, парить ноги с горчицей, растереться все той же водкой, а от головной боли — полотенце, смоченное уксусом, «на затылочную область».
Спал Филиппенко, как в душной черной пещере, у себя в кабинете на старом и неудобном кожаном диване, где постелила ему Вероника Станиславовна. От лекарств он отказался наотрез, от ужина тоже, напился только горячего чаю с прошлогодним вареньем, которое мгновенно вызвало изжогу, и провалился в обморочный сон.
Проснулся на рассвете насквозь мокрый от пота, голодный и злой. Голова почти не болела, а в саду захлебывался счастьем соловей.
Андрей Любомирович переоделся в чистое, с трудом побрился и, слабый, но почти выздоровевший, спустился в кухню — сказать Настене, чтоб завтрак принесли в кабинет.
Кухарки еще не было.
Чтобы не будить спящий дом, не греметь посудой и не возиться с самоваром, Филиппенко налил себе полную рюмку водки, положил на тарелку кусок хлеба с «Докторской» колбасой, соленый огурец, подумал и добавил из буфета пару подсохших пирогов с фасолью, оставленных под салфеткой. С подносом вернулся к себе, позавтракал за письменным столом, отодвинул пустую тарелку, высморкался и взял в руки остро отточенный редакторский карандаш.
Первые пару страниц Андрей Любомирович прочел позевывая. Официальная биография Игоря Богдановича Шумного, с которым он был знаком без малого лет десять, широко известна и без Шуста. Родился, стремился, крестьянствовал, смолоду вступил, боролся, два факультета, с последнего изгнан за участие, воевал, служил, исполнял… Такие-то и такие ордена и заслуги перед советским государством. Убежденный соратник, верен идеалам, женат, двое детей, с такого-то года возглавляет наркомат просвещения… Но дальше понеслось такое, от чего у Филиппенко мигом пересохло в горле.
Андрей Любомирович, отложив карандаш, придвинул рукопись поближе и начал читать внимательно.
«…У вci часи в Украïнi людей без роду i племенi називали безбатченками, зайдами i пройдисвiтами. За своєю природою вони налаштованi не на xopoшi справи, тому вiд них нiхто не сподiвається чогось путнього i доброго. Зараз iз такоï категорiï oci6 значною мiрою сформована i вища украïнська влада. Ïï представники безсоромно величають себе „елiтою краïни“, нинi вони керують нашою молодою Радянською державою. I як результат — Украïнська СРР має те, що має. А могла б мати значно краще.
За неписаними правилами хорошого тону та украïнською народною традицiєю, заведено знати cвoïx пpaщypiв до сьомого колiна…»
Далее разъяснялось, что Игорь Богданович Шумный на протяжении всех этих лет выдавал себя за совершенно другого человека. Согласно Шусту, родословное древо наркома выглядело крайне подозрительно. Начать хотя бы с того, что Игорь Богданович родился вовсе не на Волыни, а в городе Риге, и отнюдь не в нищей семье украинского хлебороба. Мать его и в самом деле имела польско-украинские корни, была сведуща «по части иностранных языков», крещена в католической вере и служила до замужества гувернанткой в семье начальника департамента полиции Остзейского края. Там Марта Квитчана и познакомилась со своим будущим мужем — студентом Петербургского политехнического, на тот момент репетитором младших детей полицейского чина. Молодые люди полюбили друг друга и в тысяча восемьсот девяносто пятом году сочетались законным браком.
Але не в тому рiч, шановна громадо!
Отец Игоря Богдановича в действительности звался не Шумным, а Шумельзоном, носил имя Барух, а дед и прадед будущего наркома — соответственно, Кельман и Абрам, — весьма успешно торговали лесом. Шуст убедительно доказывал это, приводя выписки из бухгалтерских книг торгового дома Шумельзонов, а также свидетельство о крещении Игоря Баруховича, где тот значился под фамилией Шумельзон. Родители единодушно решили первенца окрестить в христианской вере, и автор предполагал, что именно это вызвало разногласия в клане лесопромышленников, и в результате молодая семья спустя несколько лет переехала в Санкт-Петербург. Барух Кельманович, став Богданом Кирилловичем, доучился в Политехническом, получил должность помощника инженера-путейца на железной дороге, а его жена носила третьего и последнего своего ребенка. В родах она умерла от «не остановленного медиками внутреннего кровотечения».
