— Где печатать будем? — деловито поинтересовался Шуст. — Хотелось бы побыстрее бумажки подписать, чтоб, сами понимаете, Назар Лукич, авансик…
— Тебе что, мало дали? — хмурясь, перебил Смальцуга. — Пойдет у Филиппенко, в биографической серии. Я ему отзвонюсь, сегодня и неси.
— Договор — совсем другое дело. Обрыдло кусочничать копеечными газетными статейками. Пай за изолированную надо вносить. Женюсь вот-вот, Назар Лукич.
— Будет тебе квартира, — усмехнулся Смальцуга.
— Будет, не будет — еще вопрос. Таких, как я, нуждающихся, лопатой греби, — Шуст заерзал. — И зачем к Филиппенко? Он же меня в грош не ставит… Вот спрашивается: почему у нашей литературной группы нет своего издательства? То к Юлианову бегали с протянутой рукой, то к Хорунжему задницу лизать. Пора кончать с этим безобразием.
— Всему свое время, Иван. Издательств, чтоб потянуть массовый тираж, на Украине раз-два и обчелся… И не морочь голову, — Смальцуга прихлопнул тяжелой ладонью папку с рукописью, — она у меня и без тебя гудит. Сигнал поступил — пора с театром этим драным разбираться… Будет к зиме у тебя издательство.
— А сам-то где? — понизив голос, Шуст кивнул на папку.
— Игорь Богданович? — Смальцуга, поколебавшись, все же закурил. — Не ведаю. И никто не ведает. Может, в отъезде…
— Нет человека — нет проблемы? — прищурился Шуст.
— Що ти верзеш? — Назар Лукич со злостью раздавил папиросу. — Слушай, Иван, может — по сотке?
— Благодарю, — Шуст, уже поднявшись, потянулся к папке. — Другим разом. Мне перед Филиппенко надо стоять джентльменом. По полной форме. Вы уж позвоните прямо сейчас, Назар Лукич…
— Дерзай давай, Ваня. Сдай рукопись, в разговоры не ввязывайся. Я разъясню — никуда этот барин хренов не денется…
Смальцуга хмуро проводил взглядом квадратный, с неопрятными вихрами затылок Шуста, его плотную сутулую спину, обтянутую мятым дешевым пиджачком. Иван заметно косолапил, подволакивал по паркету плоские ступни сорок четвертого размера.
Как только дверь закрылась, Назар Лукич потянулся к трубке.
Пронзительный звонок застал Филиппенко на пороге кабинета в издательстве. Он уже совсем было решил ехать домой, не дожидаясь окончания рабочего дня. Самочувствие — хуже некуда. Сдуру, поддавшись на уговоры жены, в выходной поплавал в ледяной воде дачной речушки. Веронике хоть бы хны, а у Андрея Любомировича уже на следующее утро заложило грудь, из носу лило, в висках пальба, как на стрельбище. Отдав необходимые распоряжения, он уже начал собираться, вызвал шофера, а тут ни с того ни с сего — Смальцуга.
Однако до прихода Шуста предстояло еще с час помаяться.
Андрей Любомирович не был в отпуске уже больше трех лет. Командировки и короткие курсы лечения в профсоюзной здравнице в Крыму не в счет. Вечно возникали непредвиденные обстоятельства: то один из близнецов сломал руку, то по распоряжению из ЦК начиналось переоборудование типографии. Однажды его срочно отозвали из санатория только потому, что отравилась мышьяком сотрудница издательства, молоденькая поэтесса Ганна Куйжель. Больших нервов стоило замять скандал и организовать пристойные похороны. Вдобавок родня из поселка, откуда приехала в столицу девушка, на похороны не явилась, а Вероника, насмотревшись на его хлопоты, устроила безобразную сцену, заподозрив мужа в измене с покойницей…
Видит Бог, какой чепухой приходилось заниматься всю жизнь! Заседания, диспуты, статьи, заметки, семинары, докладные, а вдобавок тысячи страниц непродираемо сырых текстов его собственных учеников. В итоге: куцый роман, пара давнишних сборников революционной поэзии да начатая рукопись воспоминаний, пылящаяся в ящике письменного стола в городской квартире…
Отозвавшись чуть громче, чем следовало бы, на осторожный стук в дверь кабинета, Филиппенко поморщился — сразу дала себя знать головная боль. На пороге нарисовался Шуст: физиономия наглая и торжествующая, под мышкой засаленная канцелярская папка с тесемками. В другой руке болтается тощий потертый портфель.
— Входите, Иван Митрофанович. И будьте добры — сразу к делу. Я сейчас крайне занят, — проговорил Филиппенко, не отвечая на приветствие.
Прошагав через весь кабинет, Шуст бережно водрузил на стол папку, сделал два танцующих шага назад и застыл, глядя в пространство поверх головы Филиппенко.
— Что это? — спросил Андрей Любомирович, удивляясь, почему посетитель продолжает висеть над ним.
— А разве вам не сообщили?
— Нет. Мне было сказано, что вы занесете рукопись и…
— Мой, некоторым образом, труд, — перебил Шуст. — Когда я могу получить ответ? Насколько я понимаю, читать будете именно вы. Мне прямо сказали — без всякой волокиты, руководство издательства в курсе.
— Посмотрим-посмотрим… — Филиппенко, сдерживаясь, покосился на папку. — Тут уж как получится. Да вы не волнуйтесь — я позвоню через несколько дней.
— Андрей Любомирович, вы прекрасно знаете, что я живу в подвальном помещении. У меня нет телефона. — Шуст как будто собрался уходить, но вдруг передумал. — Я сам зайду через денек-другой. Объем небольшой, времени много не потребуется.
Филиппенко молчал. Дышалось с трудом, сердце болезненно колотилось о ребра, стрекот в виске не унимался. Ему с трудом удалось разжать спекшиеся губы:
— Не возражаю…
— Вот и чудненько, — Шуст мгновенно расслабился. Комически откланявшись, он направился к двери и уже на ходу с нажимом, так, чтобы быть наверняка услышанным, произнес: — Спешу! Евфросиния Игнатьевна, знаете ли, дожидается у издательства. Переживает!
Наконец-то Андрей Любомирович остался в одиночестве. Некоторое время он мучительно соображал, кто такая Евфросиния Игнатьевна. Наконец догадался.
«Ну, и при чем тут сестра Булавина? — сердито подумал он, берясь за папку. — Боже праведный, как же хочется домой, чаю с лимоном, водки с перцем, горчичников — чего угодно, лишь бы тишина и вокруг ни одной собаки…»
В левом углу титульного листа было размашисто начертано: «Рекомендовано к печати. Безотлагательно. Тираж массовый. Зам. наркома просвещения Смальцуга Н. Л.».
Филиппенко опустил глаза, прочел название и болезненно поморщился. После чего туго завязал тесемки и вызвал секретаршу, чтобы та позвонила Веронике.
Он все-таки решился ехать на дачу.
Фрося Булавина и в самом деле поджидала у подъезда — Иван сообщил Филиппенко об этом вовсе не для красного словца. И не для того, чтобы намекнуть: мол, мы тоже не лыком шиты, и у нас есть кое-что общее с влиятельными лицами.
Фрося давно считалась его подругой, а потом и невестой, и все, кто знал эту взбалмошную, но, в сущности, добрую и безобидную девицу, удивлялись ее выбору. Шуст поначалу и сам не мог поверить, что это всерьез, долго и подозрительно сопротивлялся, испытывал Фросины чувства, пока не успокоился, просчитав все преимущества близких отношений с младшей сестрой Булавина. Пришлось смириться с ее непредсказуемостью, изменами и залетами. В сущности, и ссор между ними Иван не мог припомнить. Должно быть потому, что жили порознь — Фрося занимала комнату в квартире брата, а Шуст пристройку на окраине с бесчисленной родней. Спать ему до сих пор приходилось в кухне на топчане. Там же он и писал.
Что касается любовных свиданий, то их устройством с самого начала занималась Фрося. Вот что она умела в совершенстве! Это был такой фейерверк, такая болезненная щекотка для всех нервов, что каждый раз Шуст, едва унеся ноги, строго говорил себе: все, Ваня, опасно. Подумай о себе, брось к дьяволу эту девку, найди какую-нибудь нормальную. Но не получалось: он уже не мог отказаться от своей чумовой Фроськи, хотя давно убедился, что никаких выгод и преимуществ от их союза нет и не предвидится. Одни неприятности.
В последнее время все было на бегу. Шуст даже пресловутую премьеру у Сабрука пропустил, сколько Фрося его ни уламывала. Снял комнатушку в тихом районе у знакомого бессемейного чудаковатого поэта Гомылко и лихорадочно трудился над рукописью. Материалы ему передали под расписку, остальное он наскреб в республиканской библиотеке, роясь в трухлявых газетных подшивках. Накануне она все-таки отловила его на углу, когда Иван возвращался на ночевку, и стала пытать, что за срочное такое совещание у Смальцуги и когда оно состоится. А узнав, объявила, что там и будет его ждать прямо с утра…
— Ванюшка, я здесь! — высокий и ломкий голосок догнал его, когда он сбегал по ступеням наркомпроса, заручившись резолюцией Смальцуги. — Иван Митрофанович!
Шуст покрутил башкой на ходу: никого, только ликующий смех. Он повернулся на звук — и не поверил глазам: его Фрося стояла, картинно опираясь острым локотком о распахнутую переднюю дверцу жемчужно-серого кургузого автомобильчика с открытым верхом. Раскосые, с рыжей чертовщиной, глаза сияли.
