Руки сами собой вскинулись из широких рукавов шлафрока к глазам, да и уши широкими клещами прикрыли. Он же не видел, что плачет. И не понимал же ничего. Просто не знал, как плачут. Даже когда отец пускал в его бедовую голову топор, слез не было. Разве что обида смертельная… После которой он и убежал из дома. Навсегда!
Это вдруг и промелькнуло в голове. Он потер старый шрам и ощутил жгучий стыд.
— Верно, пастухом маю быти… А пастуху подобает хвосты волам крутить — не на бархатах же возлежать…
— Что-о еще?!
— Еще одно. Государыня-императрица: отпустите до хаты!
— В Гостилицы?
— В Хохляндию. До ридных Лемешек. До мати, государыня. Я понимаю, я все розумею… я ж Розум по рождению…
— Не Розум — Разумовский!
Голая огненная пятка саданула ему в лицо, безжалостно. Кака-ая в этом случае может быть жалость?
Он почувствовал себя совершенно беззащитным. Легкий шлафрок не спасал. Кака-ая защита?
— Главный гоф-интендант? Камергер?
Зачем ему какие-то чины перечисляют? И чьим это голосом?..
— Поручик лейб-кампании? При капитане-императрице?
Вопросы ли, камни ли падали на голову, даже и париком-то не защищенную?..
Пожалуй, камни. Вот и последний:
— Дурень!
Что ж он не прибьет окончательно?..
— Истинно, дурачок ты, Алешенька.
Установилось долгое ночное молчание. Час ли, два ли — не вечность ли целая! Кто считал.
— Неуж жизнь тебя обидела?!
Он отнял свои ладони от заплывших глаз. Отцовского секущего взгляда как не бывало! На алых шелках лежала красивая, роскошная… разнесчастная баба… У которой глаза полны были воробьиного, нежного сока; он так и брызгал из глубины, из-под орошенных ресниц. Право, такой он не видывал Елизавету!
— Опять господынюшка?
— Господом данная, Алешенька, Господом! Он еще даст, и повенчаемся!
— Как это можно, Лизанька?! Опомнись! Ты всем своим сановникам дала слово, что никогда не выйдешь замуж… и не будешь иметь детей… ненужных наследников?!
Да, было дело… Клялась под горячую руку. Права наследства и так спутались-перепутались; не от хорошей же жизни советуют тетку повенчать с племянником…
— Не жалей меня, Лизанька. Я и без того твой вечный раб!
— Вот именно. Не нужно мне еще одного раба! Кто помешает нам без огласки повенчаться?
Он ли целовал, его ли целовали — какая разница. Ночь-то уже к утру шла, даже долгая, зимняя ночь. За окном серело стыдливое петербургское утро.
— Мой грозный батюшка взял в жены литовку-крестьянку. Ай не достойна я батюшки?
— Достойна, господынюшка, еще как и достойна-то!
— Вот видишь. Ты казак — ай не казачка я? У меня ж батюшкины имения в твоей Малороссии. Они твои, Алешенька.
— Я не жадный, Лизанька.
— Знаю. Оттого и люблю тебя, дурачка. Как по-вашему полюбовница?
— Коханочка.
— О! Любо-то как! Кохаю! Кохаю!..
Утро уже давно в день перешло. Надо же, даже окно озолотилось. Солнце, никак?
— Видишь, Алешенька, сияет небушко.
— Вижу, Лизанька…
— Ступай к себе. Посплю, я маленько. В Сенат потом надо. О коронации будут толковать. Ой, Господи, хлопот-то сколько… Пожить не дадут.
Она уже спала на его руке. Тихо освободился, ничуть не потревожил. Легко, почти неслышно приложился искусанными губами к ее полураскрытым, но все равно маленьким, подбористым губкам… да как можно так говорить — устам!
Шлафрок не шуршал длинными полами, мягкие, бархатные туфли не издавали ни звука. Двери не скрипнули хорошо смазанными петлями. В самом деле, пора и ему поспать. На свою половину — домой… Ах, как славно приняли его обмятые пуховики! Что нужно казаку после такой ноченьки? Полусонной рукой нащупал серебряный кувшинчик да потушил все еще горевшее нутро. А уж потом-то — истинно баюшки! Ему в Сенат не идти…
С коронацией торопились, и не только обычно ленивая Елизавета. Давно ли было 25 ноября, уже на седьмой день следующего января Сенат постановил: быть коронации безотлагательно. А чтоб дело пуще шло, и сугубых ответчиков назначили: графа Семена Андреевича Салтыкова да Новогородского архиепископа Амвросия. Но ведь известно: Бог троицу любит. Как же обойтись без гоф-интенданта, к тому же и доверенного камергера? Так что когда Алексей Разумовский проспался, ему пришлось менять любимый шлафрок на золоченый камергерский камзол. С золотыми же ключами на фалдах — знак, что все двери для него открыты.
Не без вразумления же первого камергера — чтобы не обижать Воронцова, он таковым был назван чуть погодя, — не без его же подсказки решили заодно и русских промышленников поддержать. Ведь что такое коронация? Даже на первый случай было отпущено тридцать тысяч рублей. В чьи они руки попадут? «Парчи, бархаты, позументы, бахромы и все прочее покупать с русских фабрик в Москве и из рядов». Это к тому же добрый поклон в сторону государыни, которая начала свое царствование с изгнания иноземцев. «Для делания балдахинов отправить в Москву мастера и придворных мастериц». Как обойдешься без балдахинов? Ведь коронация назначалась на конец апреля, время неустойчивое; ну как головку государыни напечет аль дождем нежданным промочит? Бывает и снежок послепасхальный. «Триумфальные ворота строить первые в Земляном городе, на Тверской, под смотрением Московской губернской канцелярии из доходов губернии; вторые — в Китай-городе, у церкви Казанской Богородицы, под смотрением св. Синода из доходов коллегии Экономии; третьи — на Мясницкой, строить московскому купечеству на свое иждивение…»
Елизавета, не мешкая, стала собираться в древнюю свою столицу. И всего-то полтора месяца потребовалось на сборы! Право, гоф-интендант, позабыв про свое камергерство, похудел за хозяйственными хлопотами: нужно было собрать целый обоз. Мало, что все придворные, фрейлины и горничные, повара и пивовары, кондитеры и кофевары, истопники и ювелиры, парикмахеры и меховщики, придворные духовники и придворные — шуты, конюшие и кучера опять же; мало лейб-кампания, капитаном которой была сама Елизавета, а поручиком камергер Разумовский, — и остальная гвардия должна выйти на Московскую дорогу. Считай, половина северной столицы перебиралась в Первопрестольную. Восемьдесят тыщ! И люди все — особь статьи, не на ломовых же лошадях в такую дорогу.
Конечно, не все же на государев счет. Всякий уважающий себя чин собственный экипажный и хозяйственный обозик готовил. Но хватало и царских приготовлений. Коронация весной, а выезжать-то по зимнику предстояло. Да и не грозен Петр в своих ботфортах — душа-дочь пускалась в первое царское путешествие. Спасибо батюшке, вводя всякие новшества и изобретения, он и сани особые завел. Вестимо, не Италия — оснеженная Россия. По Петрову образцу и делались царские сани. Громадные, длиннющие, с утепленными кучерскими козлами и защищенными от ветра широкими запятками, на которых тоже кому-то ж надлежало стоять. А само нутро? Кибитка не кибитка, а хороший домок, поставленный на широкие дубовые полозья. Снаружи обит кожами, а изнутри бархатом и мехами, по днищу уставлен разными будуарными сундуками, которые днем служили скамьями для спутников императрицы, а на ночь, застланные пуховиками, превращались в удобные и теплые постели. Никак нельзя было замерзнуть в таком самодвижущемся домке. Он ко всему прочему и отапливался — за счет проложенных по бокам железных труб; сама печь заряжалась дровами с запяток, чтоб не беспокоить государыню. Понятно, на запятках и короб с отменным березовьем, и отменный же личный истопник: Василий Иванович Чулков, для государыни — Васенька. Всем остальным надлежало именовать его по имени-отчеству. Неукоснительно обогревал государыню в ее петербургских покоях, будет нести свою службу и в покоях московских, авось и в дороге не подкачает. Гоф-интендант имел с ним серьезную беседу:
— Скажи-ка, Василий Иванович, надежна ли дорожная печь?
— Как без надёги, Алексей Григорьевич: матушку-благодетельницу согревать надлежит.
— Знаю, знаю. А все ж поспрошать обязан: доверие-то какое.
— Доверием горжусь, как ничем другим на свете. Не извольте мне мешать, — даже разобиделся верный истопник.
Первый камергер, опять ставший гоф-интендантом, дружески потрепал его по плечу. Колдуй, колдуй над печкой, на меня не обижайся. Сам видишь, сколько хлопот.
В упряжь громадных саней предстояло поставить двенадцать лошадей. Их долгие дни тренировали, ставя под те же сани. Не шутка — двенадцать! В паре цугом. Одних вожжей сколько. Борейторы, кучера — они вместе с лошадьми обязаны слиться в единое целое. Да следом должна скакать еще пара подменных запряжек. Мало ли что случится в дороге. Если падет даже единая лошадь, главный крепежный валек просто снимут с санного крюка и, не дожидаясь, пока разберутся с этой упряжью, заведут со своим же вальком упряжь следующую, свежую. Дело пары минут — и снова свист бичей: э-э, гей-гей!..
