Тут он почувствовал, что его тронули за плечо. Совсем не грубо — так привлекают внимание человека, чтобы это не было заметно для других, находящихся поблизости.
Тиберий обернулся. Перед ним стоял тот самый молодой офицер. Выражение его лица было весьма почтительным.
— Приветствую тебя, Тиберий Клавдий, — поздоровался он.
— Я не знаю тебя, — ответил Тиберий, — но тоже рад приветствовать. Возможно, я обязан тебе какой-то услугой? Кто ты?
— Меня зовут Сеян, Луций Элий Сеян, — отозвался с готовностью офицер.
— Элий Сеян? — переспросил Тиберий. — А префект Элий Сей…
— Он мой отец. Не родной, — уточнил гвардеец. Заметно было, что он не хочет говорить об отце.
— Ты, я вижу, близко знаком с Гаем Цезарем? — поинтересовался Тиберий, — Служишь у него? Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты… помог мне. Скажи — ты за меня заступился? Не каждый бы осмелился на это.
Почему-то Тиберий почувствовал, что с этим Сеяном можно разговаривать вполне пренебрежительно. Он не обидится. А если похвалить — просто расцветет от удовольствия.
— Да, у меня довольно короткие отношения с Гаем, хоть он и великий человек, — улыбнулся Сеян, — И я вовсе не так уж храбр, как ты, Тиберий Клавдий. Прости, но наш разговор будет недолгим — мне надо найти одного важного борова — зачем-то он Гаю понадобился. А другого случая поговорить с тобой может не представиться. Ты выслушаешь?
Тиберий молча пожал плечами. Он не знал — стоило ли вообще доверять кому-нибудь в этом доме? Но, кажется, Сеян этот был вполне искренен.
— Ничего не опасайся, — зашептал Сеян. — Он ничего тебе не сделает. Лоллий настраивает его против тебя, но Гай не очень любит Лоллия. Не любит тех, кто его поучает. Он покричит на тебя, но и только. И еще, разговора о Юлии не будет. Гай возненавидел свою мать, и ты тоже не начинай о ней говорить…
— Почему ты сказал мне все это? — настороженно спросил Тиберий, глядя Сея ну прямо в глаза. Тот не отвел взгляда.
— Потому что я глубоко уважаю тебя. И знаю, что с тобой — с тем, кому мы все стольким обязаны, — обошлись несправедливо. И еще — Сеян придвинулся к Тиберию совсем близко, — Я верю, что ты скажешь всем свое слово, Тиберий Клавдий. Я уговорю Гая походатайствовать за тебя перед Августом. Ты меня запомнишь?
После долгого молчания Тиберий нашел в себе силы ответить так, чтобы его голос звучал низко и ровно:
— Я запомню тебя, Элий Сеян.
— И не сомневайся насчет того, что я смогу уговорить Гая. Он, когда узнал вчера, что ты приехал, просто очумел от неожиданности. Он все-таки понимает, кто ты, и ему льстит твоя… твое внимание, Тиберий Клавдий. Разреши мне дать совет: будь с ним почтителен, но не особенно церемонься. Твердо стой на своем — он быстро сдает позиции, когда встречает отпор. И помни, что я на твоей стороне. Прощай.
Кивнув на прощание — что могло даже показаться легким поклоном, — Сеян убежал разыскивать своего борова. Тиберий остался возле колонны. Он думал. Он задумался так глубоко, что не сразу услышал сигнал — удар в гонг, приглашавший к обеду.
Больше они с Сеяном действительно не встречались один на один. Гай не отпускал его от себя. Беседа же, что состоялась у Гая с Тиберием вскоре после обеда, носила скорее формальный характер — ни упреков в государственной измене, ни даже насмешек над собой Тиберий не услышал.
На этом его визит закончился. Через день Тиберий сел на корабль, ожидавший его в порту, и отбыл на Родос.
15
Еще долгое время у Тиберия не было возможности проверить, выполнил ли Элий Сеян свое обещание. После свидания с Гаем прошел месяц, потом другой, за ним еще, и так далее — в жизни Тиберия по-прежнему ничего не менялось. Родосская ссылка оставалась в силе, и в посланиях матери Тиберий не обнаруживал для себя утешительных известий. Смутные надежды, появившиеся у него в свете последних событий, понемногу таяли.
Совершив почти официальный визит на Самос, Тиберий вновь почувствовал перемену отношений к себе — в лучшую сторону, если это можно так назвать. Во всяком случае, он не слышал больше оскорблений на улицах, мог не опасаться каких-либо подвохов со стороны властей. С ним предпочитали не связываться. Он опроверг все слухи насчет своей скорой гибели, вернувшись с Самоса целым и невредимым и, более того, совершенно спокойным и уверенным в себе. Кто их разберет, этих важных шишек из Рима: сегодня он в ссылке, а завтра, глядишь, снова обрел утерянную милость императора. Умные и предусмотрительные родосцы (те, кто мог таковыми считаться) выбрали самую верную линию поведения в отношениях с Тиберием — они делали вид, что его как бы не существует. Глядя на умных, остальные тоже почли для себя за благо последовать их примеру. Ну а Тиберию ничего другого и не было нужно.
Он покинул свой домик на берегу моря и переселился на виллу. К нему опять стали наведываться гости. И снова его слугу Фигула можно было видеть в злачных местах, где он уговаривал падших женщин и размалеванных педерастов посетить своего хозяина.
Тиберий появлялся и в городском доме и даже жил там по нескольку дней. Вел себя при этом тихо, никуда не ходил, с прежними знакомыми по философским диспутам не встречался. Изучение деяний древних героев он тоже забросил — говорили, что Великое Древо, изображенное на стене, так и осталось не дорисованным до конца, а на той части Древа, что уже была создана раньше, облупилась и осыпалась краска, так что многое нельзя было разобрать. Человек, прислуживавший Тиберию в доме, рассказывал, что однажды осмелился спросить хозяина: что делать с этим его произведением — попытаться подновить испорченные надписи или вообще, может быть, стереть, потому что стены приобрели какой-то уж очень неряшливый вид. Но Тиберий меланхолически ответил, что ничего менять не надо, пусть остается как есть.
Интерес к жизни Тиберия все-таки был традиционно высоким. Но он приобрел другой оттенок: островитяне теперь если и заводили между собой беседы о ссыльном, то говорили о нем как о человеке, которого здесь нет. Самым популярным поступком в среде городского среднего класса и интеллигенции стал считаться какой-нибудь особенно удачный факт игнорирования Тиберия. Например, долго ходил в героях один философ, всегдашний председатель на диспутах в той школе, которую Тиберий посещал чаще других. Он поведал (и это было подтверждено свидетелями), что, когда Тиберий, вскоре после возвращения с Самоса придя к нему, попросил разрешения иногда присутствовать (ведь только раньше, когда он был народным трибуном, он мог приходить без разрешения), философ ответил, что в его школе нет свободных мест, и, глядя в пространство мимо просителя, самым небрежным тоном посоветовал ему снова обратиться с такой просьбой — через недельку или две. Оставалось только восхищаться, с какой ловкостью и достоинством философ отбрил нежелательного гостя.
Сам Тиберий, впрочем, не особенно переживал по этому поводу. Да у него в душе и не оставалось больше места для подобных мелких переживаний. Время шло, а разрешения Августа вернуться в Рим он так и не получал, и Ливия, по всем признакам, не тратила очень много сил, чтобы помочь сыну. Того, что к нему на остров будут подосланы убийцы, Тиберий почему-то уже не опасался, но фактически — разве вечное заточение на Родосе не оборачивалось для него своего рода убийством, только более долгим и мучительным? И он решился на отчаянный поступок.
Он написал матери письмо, в котором все вещи были названы своими именами. Он писал, что отныне будет для Ливии покорнейшим из рабов, что с ужасом вспоминает время, когда был с ней в чем-то несогласен. Ливия — подлинная властительница Рима, и служить ей будет для Тиберия единственным смыслом жизни. Он писал, что ждет указаний и хороших вестей для себя, и если не дождется, то и жить тогда не стоит: у него хватит смелости поставить точку в своем бессмысленном существовании.
Письмо это, опасаясь доверять обычной почте, Тиберий отдал Фигулу. Дело должно было быть обставлено таким образом: Фигул как бы увольняется со службы и, обиженный на хозяина, покидает остров. До Рима добирается кружным путем, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Внимательно следит — нет ли за ним наблюдения. И ни в коем случае не допускает, чтобы письмо попало в чужие руки. Тиберий хотел сначала даже заставить Фигула выучить текст наизусть, но потом понял, что это неправильно: Ливия должна была узнать почерк сына и вообще иметь это письмо как залог его послушания в будущем, для этого Тиберий нарочно расписал, на какие злодеяния он способен. Ливии будет спокойней, если у нее будет в руках такое компрометирующее Тиберия письмо.
Фигул уехал с острова, как свободный от всяких обязанностей человек. При нем были даже вещи — «все нажитое на долгой и тяжелой службе», как он объяснял любопытным, желающим знать, почему преданный слуга бросает своего хозяина.
