Тиберий на своей шкуре почувствовал, что значит быть по-настоящему отверженным. Все произошло мгновенно, словно неприязнь жителей, до поры сдерживаемая, вырвалась наружу, как гной из нарыва. Те, кто еще вчера осмеливался лишь провожать Тиберия молчаливо-суровым взглядом, сегодня грозили ему кулаками и выкрикивали в лицо оскорбления, очень близкие к правде. Старухи, эти хранительницы чистоты нравов, плевались и ругались ему вслед. Торговцы в лавках и на рынках отказывались продавать Фигулу продукты для «грязного развратника». Городские стражники при встрече с Тиберием презрительно кривили рты и недвусмысленно хватались за рукоятки мечей. И даже бывшие товарищи по диспутам, которые вообще-то могли бы отнестись к падению Тиберия по-философски, не желали его больше знать и только удивлялись, как могли раньше выносить тяжесть общения с таким невежественным человеком, как этот ссыльный.
Жизнь для ссыльного становилась не просто неприятной или неудобной, она становилась опасной. Об этой опасности Тиберия предупредила мать, несмотря ни на что, продолжавшая исправно присылать письма. В Риме, написала Ливия, упорно ходят слухи о том, что Тиберий готовил антиправительственный заговор, поэтому, дескать, и был отправлен в ссылку. Источники этих слухов пока Ливией не обнаружены, но она полагает, что мерзкие слухи распускаются с одобрения Гая и Луция. В частности, недавно на одной из их обычных пирушек какой-то прихлебатель Гая пообещал ему привезти голову Тиберия — пусть только Гай пошлет его на Родос. До этого не дошло лишь потому, что Гай не дал подобного распоряжения, сказав: пусть бесполезная голова остается на плечах ссыльного, пока не будут получены доказательства его вины. Так что Тиберию следует опасаться, кроме врагов на острове (если он их нажил), прибытия убийц из Рима, которых Гай вполне может послать.
Впрочем, от местных врагов Ливия все же помогла Тиберию защититься. Она сумела-таки вымолить у непреклонного Августа милость для сына: император назначил Тиберия своим представителем на Родосе. Приказ об этом, скрепленный печатью Августа, прибыл вместе с письмом. Тиберий не без злорадства отдал его неприятно удивленному архонту и потребовал, чтобы о его новом назначении, как и подобает, были оповещены жители.
Продукты Фигулу снова стали продавать, но уверенности и ощущения безопасности это Тиберию не принесло. Убийцы из Рима, о которых говорила Ливия, были серьезной угрозой, и Тиберий даже удивлялся, как это раньше никому в Риме не пришло в голову их подослать. И хотя можно было попытаться найти положительную сторону происходящего в том, что его имя в столице до сих пор не забыто (раз дошло до убийц), но радости у Тиберия это, разумеется, вызвать не могло.
Надо было как-то себя обезопасить. Он велел Фигулу выбрать небольшой домик в деревушке на побережье (подальше от города), купил его у обнищавшего старика и поселился там. Продуваемая всеми ветрами хижина стояла на открытом месте, к ней трудно было подобраться незамеченным — это Тиберия в ней и устраивало. Большую часть времени Тиберий проводил в новом доме, выбираясь в город не чаще двух-трех раз в месяц, когда тоска по горячей воде вынуждала его забыть о возможной опасности. Фигулу теперь приходилось спать днем, пока хозяин бодрствовал.
Все эти лишения Тиберию, как ни странно, помогала переносить Ливия. Она постоянно твердила об одном: пусть сын не отчаивается, час его освобождения близок, и скоро она и Тиберий увидят своих врагов посрамленными и уничтоженными. Если бы не поддержка Ливии, он давно бы воткнул себе нож в сердце или выпил яд, потому что иногда смерть казалась самым желанным выходом из положения. Даже несмотря на страстную любовь Тиберия к жизни.
Как-то раз он получил известие о том, что Гай назначен Августом на освободившуюся должность наместника в Малую Азию. Для Гая это было первое крупное назначение (по-настоящему крупное и ответственное, ведь наместник в провинции — это не то, что квестор или глава юношества в Риме, и Родос, хотя и был греческим островом, входил в область его управления, так как находился вблизи малоазийского берега и довольно далеко от Греции. Соответственно и Тиберий, как римский представитель на Родосе, обретал в лице Гая своего прямого начальника.
Тиберий понял, как ему следует действовать. Любыми путями нужно добиваться милости наглого мальчишки (Гаю еще и двадцати не исполнилось), иначе, укрепившись на новом месте, получив право распоряжаться человеческими жизнями, Гай может, отведав чужой крови, войти во вкус (до сих пор, кажется, ему не приходилось убивать по должности) и расправиться с Тиберием своими средствами. Для того чтобы вымолить у Гая прощение, надо было добиться личной встречи с ним.
Если бы вместо Тиберия был любой другой человек, то по дороге к месту назначения Гай должен был завернуть на Родос — нанести визит посланнику Августа, как это было всегда принято. Но Тиберий тщетно ждал его (для этой встречи он снова переселился в свой городской дом) — вскоре он узнал, что Гай уже находится в резиденции на Самосе, где принимает посетителей и знакомится с состоянием дел, перед тем как вступить в должность окончательно. Тиберий догадался, что не следует обращать внимания на явный вызов юнца, выразившего ему презрение.
Он отправился к архонту острова и на правах представителя Римской империи потребовал, чтобы ему было выделено судно для поездки на Самос. В случае отказа грозил некими санкциями. Несмотря на смятенность своего душевного состояния, Тиберий выглядел настолько внушительно и самоуверенно, что архонт (который что-то слышал краем уха о запрещении Тиберию покидать остров) не посмел ему отказать. Тиберий взял с собой самую лучшую одежду, Фигула, несколько книг — и отбыл на Самос. Если ты не можешь приказать воде, чтобы она потекла в твою сторону, то сам иди к ней.
Путь на остров Самос занял несколько дней, и эти дни, проведенные в раздумьях и борьбе с собственной гордостью, отняли у Тиберия сил не меньше, чем год жизни на Родосе в условиях общего агрессивного неодобрения. Ему было уже 42 года. Свою службу он начал задолго до рождения Гая Цезаря, и к тому времени, как Гай появился на свет, Тиберий уже был прославленным полководцем и полезным для государства чиновником. Долгие часы ожидания, которые Тиберий проводил на корабле, в оцепенении разглядывая проносившиеся мимо волны или бесконечно расхаживая по палубе, сопровождались горькими раздумьями. Он опять вспоминал покойного брата и со стыдом признавался сам себе, что Друз никогда бы не опустился до лизания пяток наглому юнцу Гаю, а Тиберий ехал на Самос именно с этой целью — лизать пятки.
Наконец корабль причалил в самосской гавани. Испытание начиналось. Тиберий непроизвольно съежился, чтобы плечи не казались такими широкими, чуть ссутулился, чтобы не очень смущать Гая превосходством в росте, и разместил на лице самую угодливую и верноподданническую из своих улыбок.
Центурион, начальник охраны нового малоазийского наместника, встретивший Тиберия в порту, временно запретил ему являться к своему господину с визитом. До выяснения обстоятельств. Так что Тиберий начал терпеть унижения еще до встречи с Гаем. Однако маску смирения, которую он надел, снимать не полагалось, и Тиберий даже поблагодарил центуриона за хорошую службу и заботу о безопасности Гая. Переночевал он в дешевой гостинице, не предназначенной для высоких гостей.
Резиденция Гая располагалась в большом поместье — в просторном доме, принадлежавшем ранее прежнему наместнику и являвшемся в каком-то смысле государственной собственностью. Тиберий был допущен в резиденцию один — Фигула в качестве сопровождающего ему взять с собой не позволили. Пройдя несколько кордонов стражи и на каждом шагу подвергшись короткому, но неприятному допросу (а на последнем кордоне — даже осмотру на предмет спрятанного в складках тоги оружия), Тиберий вошел на территорию резиденции.
Его поразило количество народа, бывшего там. Множество людей в белых тогах с сенаторскими и всадническими полосами, военные в латах, должностные лица из Греции в плащах поверх хитонов и представители парфянской и армянской знати в своих богато украшенных, но все же варварских кафтанах и штанах, заправленных в сапоги с загнутыми вверх носами. Среди посетителей и гостей Тиберий увидел немало знакомых, и не только среди тех, кто носил тоги, но и среди парфян и армян, в частности — тех, кто благодаря ему, Тиберию, в свое время сохранил голову и состояние. Уж эти-то несколько человек должны были помнить! Но… как бы не помнили.
Римские знакомые не притворялись — им не было нужды делать вид, что Тиберий им незнаком. Им даже полагалось его узнавать — как же не узнать врага своего хозяина? На приветствия Тиберия они подчеркнуто не отвечали, провожали его взглядами — кто насмешливым, а кто и злым. Переговаривались между собой, обсуждали дальнейшую судьбу Тиберия и даже не понижали голосов. Поприветствовав всех, Тиберий прошел, куда ему было указано, — в дом, где его должен был принять новый наместник.
