Была одна область знаний, к которой Тиберия всегда влекло, — древние сказания о богах и героях. Он занялся этим. В свое время он привез на Родос неплохую библиотеку и теперь принялся ее пополнять, обращаясь к своим немногочисленным римским знакомым и даже к матери с просьбами прислать ему ту или другую книгу. Как ни странно, в среде римских литераторов Тиберий пользовался большим уважением — многие помнили, как он, будучи еще совсем юным, опекал старика Парфения: устраивал ему публичные чтения, помогал деньгами и даже заплатил некоторые долги старого поэта, под конец жизни пристрастившегося к игре в кости. Тиберий не отказывал и другим, менее известным поэтам в поддержке (большей частью — материальной), хотя это и выглядело странным: с младых лет он был человеком весьма занятым и не имел никакого отношения к той части богатой и праздной римской публики, которая ведет богемный образ жизни и пополняет собой окололитературные круги.
Изучение сказочной древности стало для Тиберия основным занятием, постепенно заменив в его сердце страсть к писанию стихов (если это можно было назвать страстью). Он поставил перед собой задачу, до сих пор игнорируемую всеми историками древности и поэтами, писавшими о богах и древних сказочных героях. Возможно, в этом сказалась природная практичность его ума и подсознательное стремление к порядку и ясности. Тиберий задумал составить ни больше ни меньше, как генеалогическое древо всех участников сотворения мира и их потомков. Известно, что все живое на земле берет начало от общего предка — Хаоса, который родил Хроноса, то есть время, и без этого ничего бы вообще не произошло. Тиберий поместил Хаоса в самое основание Единого Древа — и от него стал проводить родословные линии. А они были весьма запутанными.
Работа захватила Тиберия целиком и полностью. Он загорелся желанием изобразить Великое Древо так, чтобы иметь возможность видеть его целиком. Для этого ему пришлось отвести целую стену своего городского дома, он нанял штукатуров, и они придали стене почти зеркальную гладкость, покрыв ее особым составом, позволяющим рисовать масляной краской.
Такая работа, если доводить родословные линии до сравнительно недавних событий (хотя бы до времени Ликурга[46]), должна была занять не один год. Время шло, Древо на стене становилось все более ветвистым и раскидистым, для него уже не хватало места, и пришлось перенести часть ветвей на смежную стену, а до конца все еще было далеко. Тиберий, целыми днями роясь в книгах, стал просто выдающимся знатоком сложнейших отношений, в которых находились боги и древние герои. Какое-то время, как часто бывает с увлекающимися людьми, он настолько сильно заболел своей работой, что ни о чем, кроме нее, говорить и думать не мог. Вот когда солоно пришлось местным умникам! Он просто замучил их вопросами, связанными со знанием мифов, и они с бесконечным стыдом всегда бывали вынуждены признавать, что не обладают глубокими знаниями, а лишь нахватались верхушек в свое время, относясь к древней истории более с литературным, нежели научным интересом. Тиберий мог неожиданно огорошить собеседника вопросом: а как звали Ахилла девушки острова Скирос, где вынужден был скрываться герой? Или: какое имя носила мать Гекубы? И, насладившись вдоволь замешательством спрошенного, сам же и отвечал: Ахилла, мой необразованный друг, девушки звали Пиррой, ибо Ахилл, переодевшись девушкой, носил рыжий парик, а «пирра» — это значит «рыжая». Ну а мать Гекубы — по разным источникам — звали Эвфоей, Эвагорой, Телеклеей, Метопой и Главкиппой, но какое из имен наиболее правильное? Дошло до того, что на Родосе началось повальное увлечение мифологией — каждому хотелось блеснуть перед знаменитым ссыльным своими знаниями.
Конечно, не только сказочная древность и героические сказания составляли досуг Тиберия. Ему требовались и более сильные ощущения, чтобы отвлечься от мыслей о возвращении в Рим, все более донимавших его. На вилле Тиберия все чаще стали бывать гости, которых порядочный человек и на порог бы к себе не пустил.
Несмотря на то, что Фигул, обеспечивающий доставку этих подозрительных личностей для хозяина, старался проделывать это в тайне от людских глаз, по острову поползли слухи о том, что вилла на мысу окончательно превращается в гнездо разврата — такого, какого на Родосе еще не видывали. Что Тиберий устраивает со своими гостями оргии, на которых мужчины играют роли женщин, вымазавшись помадой и переодеваясь в женское платье. Впрочем, женщины тоже там бывали, и не нашлось бы на Родосе ни одной проститутки, что не заработала бы на вилле Тиберия хоть несколько монет. Слухи ходили самые невероятные, но тем не менее почти все в них было правдой.
Изучая жизнь и похождения богов, Тиберий словно и сам вообразил себя богом, коему позволено все. Поскольку клиентура, обслуживавшая его на вилле, состояла из людей, в обществе презираемых и, следовательно, как бы лишенных положенных нормальному человеку прав, он полагал, что не особенно нарушит закон, если станет распоряжаться их жалкими жизнями по своему усмотрению. Кроме того, как народный трибун (пять лет еще не истекли) он имел право быть судьей. Тиберий подчас проявлял к своим гостям чудовищную жестокость — он мог, например, вынести смертный приговор какой-нибудь проститутке за то, что она отказалась выполнить одно из его грязных желаний. Да, вещи, которые Тиберий заставлял проделывать своих не отягощенных нравственностью гостей, даже им казались ужасными и невыносимыми. Неподчинение приводило Тиберия в бешенство, и Фигул, находящийся всегда под рукой, приводил приговор в исполнение, повинуясь малейшему знаку хозяина.
Причиной, заставлявшей Тиберия искать все более извращенных наслаждений, было то, что его мужская сила стала его подводить. Он испугался, как испугался бы любой мужчина на его месте. Но страх Тиберия был несколько иного рода. Для него лишиться мужской силы значило — потерять еще одну степень свободы. Мнительность Тиберия усугубляла его неожиданный и страшный недуг: обычным способом удовлетворять свою страсть он уже не мог — ни с женщиной, ни с мужчиной. И винил в своей немощи, конечно, не себя, а партнера.
Чтобы возбудиться, ему требовалось все больше партнеров одновременно. Иногда он целыми ночами сидел, глядя на то, как его гости совокупляются перед ним в самых немыслимых дозах и сочетаниях, — и все без толку: даже эта мерзость, сопровождаемая сладострастными стонами и хлюпаньем дрожащей плоти, не вызывала в нем желаемого ответного порыва. В таких случаях он бывал особенно беспощаден — и Фигулу несколько раз пришлось набирать по тавернам и портовым лупанариям новый состав участников для новых оргий — прошлый был целиком вырезан. Очень скоро события, происходившие на вилле, приобрели такую известность, что Фигулу стало трудно находить желающих. Но они, как ни странно, все же находились — над некоторыми людьми порок имеет такую власть, что даже страх унижения и смерти не является для них преградой в удовлетворении своей похоти. Находились и такие, которыми двигало жгучее любопытство. Ну и, конечно, те, кто видел в приглашении на виллу неплохую возможность заработать.
Разумеется, авторитет Тиберия на острове стремительно падал — не мог же он держаться на одной учености и знании мифов. Ему не высказывали осуждения прямо в лицо — Тиберий все еще оставался народным трибуном, и какой бы он ни был, а многочисленные важные персоны, проплывающие мимо Родоса по государственным делам (посланники, наместники провинций, префекты, военные), обязательно причаливали к острову, чтобы навестить трибуна и поинтересоваться его самочувствием. И именно благодаря Тиберию Родос стал одним из наиболее посещаемых островов вблизи малоазийского побережья.
Тиберию, впрочем, было наплевать на мнение островной общественности: он продолжал жить своей темной жизнью, ни перед кем не отчитываясь. Дни шли за днями, он все более опускался (совсем перестал носить тогу, окончательно перейдя на греческую одежду) и не желал менять своих привычек. Единственное, что его связывало с прошлой жизнью, — было регулярно приходящие письма от Ливии.
Перелом наступил неожиданно.
В один из дней декабря (заканчивался предпоследний год его трибунства) к пристани родосского порта причалил корабль. Это время года было опасным для плавания — море в декабре неспокойное, и навигация практически прекращается до весны. Но этот корабль был послан сюда со специальным поручением: он привез Тиберию письмо от матери. Риск, которому подвергли себя моряки, был ничто по сравнению с важностью сообщения, предназначавшегося для Тиберия. Письмо доставил на виллу сам хозяин корабля.
На этот раз мать писала напрямую, обходясь без намеков. Ливия сообщала Тиберию, что в их жизни наступает решительный этап, и если сын станет слушаться советов матери безоговорочно, то вскоре он вернется в Рим, получив значительный взлет в карьере и политическом положении. Дело в том, что Тиберий был уже два месяца свободен от брачных уз: Август от своего имени предоставил ему развод с Юлией. Более того — причиной развода стала не та неприязнь, которую Август традиционно испытывал к пасынку, а поведение самой Юлии.
