Но для этого, как понимал Фрасилл, нужно было иметь заслуги перед будущим императором. И перед Ливией, конечно. К счастью, обе эти задачи решались одним действием. К несчастью, ошибка в действии могла стоить Фрасиллу жизни.
Он бы отправился на Родос по собственному почину, но не мог решиться. Было страшно. О Тиберии Фрасилл успел составить ясное впечатление как о человеке, способном убить — особенно такую незначительность, как мало кому известный астролог. Тиберий, конечно, помнит доброе участие, которое принял Фрасилл в его судьбе, но… Родос — это не Рим, здесь, в случае чего, не спрячешься и защиты не найдешь.
А сны, не допускавшие двойного толкования, все снились, и в душе Фрасилла разжигался настоящий пожар. Его жизнь — размеренное существование и небольшой, но стабильный доход — стала казаться ему невыносимо скучной, несмотря на то, что в его профессиональной среде ему многие завидовали. Фрасилл был молод и полон желаний, ему хотелось быть причастным к великим делам — а он вынужден был гадать супружеским парам, кто у них родится, мальчик или девочка, предсказывать старикам и старухам скорую смерть, а наследникам — наследство, советовать, какую именно жертву надо принести к домашнему алтарю, чтобы у хозяина перестало пучить живот и вообще дела по хозяйству пошли бы лучше.
А он чувствовал в себе способность предсказывать ход истории! Он не испугался бы, доведись ему разговаривать с самим Юпитером — это Фрасилл чувствовал и даже много раз представлял себе такую встречу. Но он никак не мог побороть страха перед мнительным вспыльчивым Тиберием.
И тогда он решился на отчаянный поступок: дал взятку одному знакомому чиновнику, чтобы тот поспособствовал ему добиться приема у Ливии. Фрасилл надеялся, что сиятельная госпожа еще не забыла его и благосклонно отнесется к его робкой попытке послужить ссыльному Тиберию.
До сих пор Фрасилл не мог понять — правильно он поступил или совершил роковую ошибку? Но переделать уже ничего было нельзя: попав на крючок к Ливии, не стоило и думать, что можно с него сорваться. Получив от сиятельной госпожи подробный инструктаж и порцию произнесенных приятным голосом, но внушительных угроз, он получил и изрядную сумму денег, и обещание, что с него не потребуют отчета об их расходовании. «Что же делать, — сказал себе Фрасилл, — если залез в улей — жужжи». И отправился на Родос (перед тем принеся щедрую жертву Исиде, которую очень уважал).
На острове он понял, что попал между молотом и наковальней: жестокостью и властностью Ливии и упрямством Тиберия. С этого момента только от него самого зависело — расплющат его в лепешку или он найдет в себе силы переворачиваться, чтобы из него выковали что-нибудь полезное. В первую же встречу, начавшуюся так хорошо, Тиберий едва не убил его, но Фрасилла спасло некое озарение, самого его удивившее. Все же он натерпелся такого страху, какого никогда в жизни не испытывал.
С ходу уговорить Тиберия вернуться в Рим не удалось, но Фрасилл кожей чувствовал, что он поколебался в своем упорстве. И значит, успех возможен. Крепость не взята, но помощи ей ждать неоткуда, и предстоит долгая, планомерная осада. К такому повороту событий Фрасилл тоже был готов и на этот случай также имел от Ливии четкие указания.
Но Тиберий оказался очень сложным объектом для успешного воздействия. Его невозможно было понять: иногда Фрасиллу казалось, что он почти уже согласен и остается только найти две-три точные фразы, чтобы пробить брешь в крепостной стене. Но проходил день — и Тиберий вдруг ожесточался, объявлял Фрасилла шпионом Ливии, запирался у себя на вилле и слуге, этому ужасному Фигулу, запрещал пускать астролога к себе. С Фигулом так и не удалось наладить приятельских отношений, что было бы очень полезно для дела.
Вскоре Фрасилл уже узнал: после таких вспышек ожесточения Тиберию требовалось несколько дней, чтобы отойти. Фрасилл спокойно возвращался в город и ждал. После четырех-пяти дней (иногда — недели) Тиберий сам появлялся в городе, приходил в дом, вел себя так, будто ничего не случилось, и снова охотно позволял себя уговаривать. Порой даже сам начинал разговор, чтобы подтолкнуть Фрасилла к таким уговорам.
Вот и шло время, месяц за месяцем. Дело — ни с места. Ливии отправлялись подробные отчеты, в которых Фрасилл оправдывался как мог. Ливия же ему не писала: ее письма могли случайно попасть к сыну. У нее с Фрасиллом была договоренность — если она сочтет нужным что-то сообщить, то пришлет посыльного.
В конце концов посыльный и в самом деле приехал. Он передал, что госпожа Ливия разрешает Фрасиллу вернуться в Рим, но при этом ему следовало обставить свой отъезд так, чтобы не потерять того доверия, которое, как она понимает, приобрел у Тиберия Фрасилл. Она не сердится на астролога за то, что он не смог переломить упрямство ее сына, в свое время вошедшего даже в пословицу. Фрасилл может пока перевести дух, потому что планы Ливии несколько изменились. Разумеется, госпожа Ливия по прибытии Фрасилла в Рим ждет от него всеобъемлющего доклада.
Фрасилл отправился прощаться с Тиберием. Он не мог понять, чего в его душе больше — разочарования или облегчения. Все-таки общество будущего императора было для Фрасилла своеобразной пыткой. И тем более изощренной, что даже при всем своем даре предвидения Фрасилл почти никогда не мог предугадать, какое именно испытание ждет его при очередной встрече.
Он был просто поражен, когда увидел, что Тиберию грустно с ним расставаться! Родосский изгнанник, оказывается, привык к Фрасиллу, разлука с ним представлялась Тиберию невосполнимой потерей, и он даже не особенно скрывал свои чувства — Фрасиллу показалось, что на глазах у Тиберия появились слезы. На прощание Тиберий подарил астрологу перстень с вишнево-красным рубином.
Позже, когда Фрасилл уже стоял на верхней палубе корабля и разглядывал плывущих рядом дельфинов — этих вечных спутников человека на море, — он неожиданно понял, что его миссия вовсе не закончена, и сейчас, возможно, идет один из самых ответственных ее этапов. Неужели госпожа Ливия так точно все рассчитала? Она должна была вычислить, что отъезд Фрасилла вызовет у обуреваемого сомнениями Тиберия приступ одиночества. То ощущение заброшенности всеми, которое станет переживать ее сын, может сработать гораздо сильнее прямых уговоров и убеждений. Впрочем, Ливия пока не ограничена временем, и, даже более того, время работает на нее. Возможно, она решила выдержать Тиберия на Родосе подольше, как выдерживают вино в подвале, чтобы оно приобрело нужный хозяину вкус?
Итак, Тиберий остался без привычного собеседника — один. Но теперь свободная и одинокая жизнь уже не казалась ему такой желанной, как прежде. Ему понемногу начинала надоедать одна и та же картина, которую он каждый день видел со своей излюбленной террасы — те самые живописные окрестности, что когда-то умиляли его. Ему стало скучно проводить время в безделье. И не просто скучно, а тревожно. Бездействие — хочешь не хочешь — рождало мысли, и в основном эти мысли уносились в Рим, где кипела бурная жизнь, где решались судьбы мира, и в том числе его, Тиберия, несчастная судьба.
Он стал придумывать себе занятия, чтобы отвлечься от нежелательных раздумий. Принялся писать стихи — элегии в греческом стиле, наподобие тех, что писали Парфений[44] и Эвфорион[45]. Такая поэзия, несмотря на кажущуюся ее легкость, отнимает много сил, ибо при описании незначительных на первый взгляд событий и предметов, вроде разноцветных камушков на дне ручейка или робкого поцелуя, дарованного сельской застенчивой красавицей молодому пастуху, требуется мельчайшая и подробнейшая детализация. Страдающий от любви юноша (ибо страдать полагается только юношам) должен, воспевая свою возлюбленную, подыскать как можно больше сравнений для всех ее прелестей и каждое сравнение обосновать, иначе любовное чувство будет выглядеть неубедительно. Взявшись за стихи, Тиберий выполнял эту работу с присущей ему тщательностью и медлительным упорством и долгие часы просиживал над листом пергамента, скрежеща порой зубами от творческого бессилия. Результатом тяжелого поэтического труда стал десяток пространных элегий, которые Тиберий не покажет никому и никогда. Если бы Фрасилл находился рядом, то, возможно, Тиберий и решился бы прочесть ему несколько наиболее удачных мест, но предсказателя не было, а преданный Фигул, разумеется, ничего в поэзии не понимал и даже, наверное, гордился этим непониманием.
Одиночество все чаще выгоняло Тиберия в город. За неимением лучшего общества ему приходилось довольствоваться общением с местными интеллектуалами. Принципиальные же умники, наверное, во всем мире обладают одной, главной особенностью — страстным желанием произвести на всякого столичного жителя (а Тиберий, безусловно, в глазах родосцев был столичной штучкой) такое впечатление, чтобы ему стало понятно: мы, провинциалы, ничуть не хуже вас, с детства вкушавших плоды столичной учености. Спорить с местными философами было неинтересно, потому что переспорить их было невозможно. Если бы Тиберий на острове был признан своим — еще куда ни шло: бесконечные диспуты могли увлечь его и помочь (что немаловажно) скоротать неторопливо текущее время. Кроме того — Тиберию просто не хватало знаний и философской подкованности. Да и когда он мог всего этого нахвататься — уж не в лесах ли Германии, среди отважных, но в большинстве своем малограмотных солдат и офицеров?
