— Ничего другого я не хотел сказать, но спросил и хочу знать: она хорошего рода?
Мать уклонилась от прямого ответа, только произнесла:
— Они честные люди.
Ирод усмехнулся:
— Понимаю. Значит, из простых. — Увидел, что по лицу матери текут слезы. Ему стало жаль ее. Он положил ладонь на руку матери, нежно погладил. — Ну что ты, что ты, прости меня. Знаю, ты не желаешь мне плохого.
В последующие два дня Ирод не думал о невесте — ни о невесте, ни о свадьбе. В тот вечер, после разговора с матерью, ее слез, ее невнятных объяснений, он вдруг просто и ясно сказал себе: «Так надо». И еще подумал, что Фазаель был прав — это не судьба, но лишь необходимая часть жизни. И в самом деле, разве его судьба — великая, он верил в это, — как-нибудь может быть по-настоящему связана с женщиной! А если и может быть связана, то не с такой, не с этой, а лишь с женщиной, которая похожа на его звезду. Она должна быть земной звездой — ярче и красивее всех в той же мере, как его небесная звезда ярче всех остальных звезд на небе.
Прошло два дня. Ирод чувствовал себя вполне спокойно. Обсуждал с Фазаелем предстоявшее формирование идумейских отрядов, в сопровождении Иосифа выезжал на прогулку за город. Вставал поздно, когда солнце стояло уже высоко. Лежал, то вплывая в сладкую дрему, то выплывая из нее медленно и сладко.
Приготовления к свадьбе не волновали его. Он видел слуг, деловито снующих по дому, слышал, как мать громко и нетерпеливо покрикивает на них. Он видел и слышал, но держался так, будто все это совершенно его не касается — он просто приехал к родным, наслаждается сном и бездельем, то есть тем, чем не имел возможности наслаждаться в Иерусалиме.
На третий день он неожиданно открыл глаза, когда солнце еще не выступило из-за горизонта, приподнялся на локтях, огляделся, чувствуя необъяснимую тревогу, усиливающуюся с каждой минутой. Вдруг вспомнил — сегодня свадьба. Он будет рука об руку с какой-то незнакомой девушкой по имени Дорида совершать все положенные обряды, а после, когда все закончится, он поведет ее в комнату, уложит на постель и… Он не додумал до конца, испугался и быстро встал. Попытался сказать себе, что бояться нечего, что он молодой, сильный мужчина, к тому же хоть и не вполне, но все же познавший азы науки любви. А ведь она, невеста, ничего этого не знает, и если он будет что-то делать не так, она все равно воспримет это как должное.
Страх прошел, ноне прошла тревога. В дверь комнаты постучали, и на пороге показался Фазаель. Он спросил с ласковой насмешкой:
— Ты готов?
— Уйди, — беззлобно отмахнулся Ирод, но брат не унимался:
— Это тебе не блудница. Та делает все сама, а здесь тебе придется постараться, стать учителем.
Шутки брата раздражали Ирода, но ответить резко было невозможно — ответить так значило раскрыть себя, потому что брат попадал в самое больное место, еще больше тревожа Ирода и страша его.
Выйдя из комнаты, он перестал — принадлежать себе. Он пребывал в полубеспамятстве, все видел, но ничего не понимал. Его повели в баню и долго, тщательно мыли в несколько рук, кладя то на живот, то на спину. Он послушно отдавался этим снующим по его телу рукам, в какую-то минуту подумав: «Так, наверное, обмывают мертвеца». Тщательно обтерев и умастив благовониями, его повели одеваться, поддерживая за руки с обеих сторон.
Когда одевание, казалось длившееся бесконечно, наконец завершилось, Ирода усадили в кресло у окна и оставили одного. Расшитая золотом одежда была тяжелой, жаркой, лицо покрылось потом, но он сидел, не обтирая лица, с прямой спиной, тупо глядя в стену напротив.
Сколько сидел так, он не мог бы сказать, но вот услышал шум во дворе, приветственные крики. Он не только не повернул головы к окну, но и старался не прислушиваться. За ним пришли, подняли и повели.
Все последовавшее за этим выпало из его сознания: шум, крики, лица, проходившие перед ним непрерывной чередой. Его о чем-то спрашивали, он не понимал, но Фазаель, постоянно оказывавшийся за его спиной, шептал ему на ухо ответ, и он повторял слова брата не только не вдумываясь в смысл, но даже не слыша звуков собственного голоса.
Не сразу, но вдруг, словно очнувшись от ставшего привычным беспамятства, Ирод ощутил чье-то плечо рядом. Скосив глаза, увидел девичий профиль в овале платка: глаза, брови, губы, нос с едва заметной горбинкой. Понял — это она, Дорида, то ли еще невеста, то ли уже жена. Даже сквозь толстую материю свадебной одежды он почувствовал проникающее в него тепло — тепло ее тела. И опять вернулись утренние страхи, и он чуть заметно, неосознанно подался в сторону от нее.
И с этой минуты, когда он осознал ее рядом, время, до того казавшееся тягучим, почти остановившимся, стронулось и, будто в испуге нагоняя упущенное, стремительно понеслось. Так стремительно, что Ирод не в силах был уследить за его бегом. Мгновение, еще мгновение, еще одно, и вдруг — тишина. И он увидел, что стоит в комнате, богатой и особенным образом убранной, перед ним широкое ложе и два светильника в изголовье. А рядом — он медленно повернул голову — стояла она, неподвижная. Снова ее профиль в овале платка, стянутого у подбородка. Ирод повернулся и, наклонившись, заглянул в ее лицо, тихо выговорил:
— Дорида, — то ли спрашивая, то ли удивляясь.
Оставаясь неподвижной, она скосила на него глаза.
Губы ее дрогнули, выговорив что-то, чего Ирод не услышал, но понял: «Да». Он протянул руки, развязал узел ее платка, сам не понимая, как это у него получилось. Развязал, стянул платок, сбив ее черные густые волосы на одну сторону. Бросил платок на пол, опять поднял руки и поправил ее волосы.
И тут Дорида улыбнулась — мягко, нежно, как-то особенно, по-девичьи, с чуть заметным, но очевидным лукавством. Ее тонкие пальчики ловко расстегнули ворот платья. Он сказал:
— Здесь жарко.
Она кивнула:
— Да.
Он взялся за ее плечо и потянул к ложу. Она сделала несколько быстрых коротких шагов, остановилась, проговорила испуганно, теребя ворот платья:
— Сниму.
Ирод помог ей раздеться, потом быстро разделся сам. Подтолкнул к ложу, стесняясь смотреть на ее голое тело и стыдясь собственного. Она, неловко запнувшись о край, почти упала на постель. Прежде чем лечь, он погасил оба светильника, осторожно нащупал в темноте тело Дориды, обнял и, отыскав губами губы, впился в них долгим, не столько страстным, сколько отчаянным поцелуем.
Проснувшись утром, он повернул голову и посмотрел на жену. Она спала, уткнувшись лицом в подушку, спиной к нему. Ее хрупкие плечи показались Ироду особенно беззащитными, он взялся за край одеяла и прикрыл ее. Осторожно, боясь ее потревожить, встал. Его и ее одежда лежала на полу у ложа, вывернутая, подобно коже змеи, которую она сбрасывает, когда приходит час обновления. Он поднял одежду и уже было собрался расправить ее и повесить на спинку кресла, как вдруг взгляд его невольно пал на простыню. Он увидел два небольших красных пятна. К крови он уже успел привыкнуть на поле сражения — к чужой и к своей — и не боялся ее. Но эти два пятна, скорее пятнышка… Ему не было страшно, не было противно, но отчего-то не хотелось смотреть на них. Оставаясь на месте, он потянулся, осторожно взялся за одеяло и прикрыл пятна.
Следующей ночью, прежде чем загасить светильники и лечь, Ирод незаметно откинул одеяло и посмотрел. Постель была свежей, и никаких пятен на ней не осталось, но то место, где они были вчера… Он лег так, чтобы не касаться этого места телом.
Он не понимал, нравится ему Дорида или нет. Не понимал даже, красива ли она. Она оказалась не холодна, не горяча, просто послушна. Ему было жаль ее, но в этой жалости имелась доля презрения, и с этим он ничего поделать не мог.
Фазаель, встречая Ирода, лукаво улыбался, мать была счастлива — лицо ее светилось и казалось помолодевшим. Иосиф вел себя так, будто ничего не произошло, а младшие — Ферор и Саломея — смотрели на Ирода так пристально и так удивленно, будто пытались разгадать в его лице притягательную, но стыдную, известную лишь ему одному тайну.
Прошло несколько дней, и все привыкли к новому члену семьи и относились к Дориде так, будто она жила с ними всегда. Один только Ирод — так ему самому представлялось — все не мог привыкнуть. И к тому, что он теперь муж, и к тому, что Дорида живет в доме, — он и сам не понимал, что с ним такое происходит. Порой ему казалось, что все произошедшее с ним было видением. Но Дорида не была видением, она жила в доме, спала с ним в одной постели. И свадьба-видение — с одной стороны, и живая, постоянно бывшая перед глазами Дорида — с другой, вносили в душу Ирода разлад, и он ощущал произошедшее как обман, а самого себя считал главным обманщиком. Но все остальные как-то очень просто и бездумно принимали обман за правду, и от этого Ироду стало трудно прямо смотреть в лица родных, а на сердце легла непонятная тоскливая тяжесть.
