— Как же, встретили! — разом откликнулись Бегичев и Кондырев. — А тебя самого когда ждать?
— По обстоятельствам, атаманы, по обстоятельствам. Точно сказать пока не могу, уж не обессудьте. Но вот что хочу знать из первых уст: каковы сейчас дела у кремлевских поляков?
— А какие дела могут быть у голодных тараканов? — дернул себя за желтый ус и поневоле скривился Бегичев. — Рыскают, где бы съестную крошку ухватить. Царскую казну вконец растащили. Теперь покрова с усыпальниц московских государей сдирают, золотую и серебряную утварь намелко крошат. Но ими сыт не будешь. Корма нынче дороже золота и алмазов стали. Города-то и волости вкруг Москвы дотла разграблены. Приходится ихним заготовщикам в глубинки черные забираться, в лешие места, да не все оттуда назад возвращаются. На что у нас народ смирный был, а и тот нынче всколыбался, в топоры и вилы ляхов ловит. Ну и мы, конечное дело, побиваем. Однако полной осады Кремлю сделать не получается. Сил маловато. Этим Ходкевич и пользуется. Кабы не он, кремлевские поляки давно передохли бы. Он их припасами поддерживает, но сам в Кремль не становится. Опасается, как бы в ловушку вместе с ними не попасть. Хитер бобер…
— А Гонсевский вслед за паном Зборовским еще не пустился?
— Утек! Только его и видели. Но с ба-а-льшой добычей. Сколько сокровищ он нахватал, один черт ведает. Шиши, что на Смоленской дороге озоруют, его подловили. Но пешим с конными разве совладать? Гайдуки Гонсевского над ними верх взяли. А кого им словить удалось, на кол в устрашение другим посадили. Сильно лютуют, телячьи головы! Ну, ничего, скоро долютуются.
Издевка Бегичева понятна Пожарскому. Православная церковь употреблять в пищу телятину не велит, а католическая разрешает. Вот и приклеилось к полякам прозвище телячьи головы.
— Кто же теперь на месте Гонсевского? — спросил Пожарский. — Или никого еще нет?
— Смоленский наместник Ян Потоцкий племянника своей сеструхи, Николая Струся, с подкреплением прислал. По нашим прикидкам у него под рукой до трех тысяч войска. Да у Езифа Будзилы в Кремле полк. Но Струсь с Ходкевичем крепко не ладят, чтоб им и дальше друг другу хвосты крутить! А Будзила меж ними, как зерно между жерновами, попасть не хочет. У него своя печаль: как бы скорей в Корону Польскую с золотой сумою вернуться. Так и живут в разные стороны…
Почему мира между Струсем и Ходкевичем нет, Пожарскому объяснять не надо. Да потому, что Струсь — мелкая сошка, гонорный поляк, возомнивший себя орлом, а коронный литовский гетман Ян-Кароль Ходкевич и впрямь орел. Это он семь лет назад наголову разгромил при Кирхгольме в Ливонии шведского короля Карла Девятого и его восьмитысячное войско. За ним числятся и другие громкие победы. По заслугам рядом с Ходкевичем можно поставить разве что престарелого коронного польского гетмана Станислава Жолкевского, но тот отказался продолжать войну с Россией. Случилось это после того, как польский король Сигизмунд нарушил договор об избрании на московское царство королевича Владислава и заключил под стражу непреклонных русских послов Василия Голицына и Филарета Романова. Сигизмунду ничего другого не осталось, как поставить на место престарелого, склонного к допотопному рыцарству Жолкевского литовского гетмана, пообещав в случае победы отдать Смоленск великому княжеству Литовскому. От такого предложения Ходкевич отказаться ну просто не мог.
А вот имя польского ротмистра Хмелевского, всплывшее рядом с именем Ходкевича, заставило Пожарского вспомнить ожесточенный бой с ротой неприятеля в сорока верстах от Коломны у села Высоцкое. Время стерло подробности, но оставило в памяти то упорство, с которым сражались застигнутые врасплох гусары и черкасы под началом своего удалого головы. Хорошо бы узнать, тот ли это Хмелевский или всего лишь его соименник. Хмелевских среди поляков хоть пруд пруди…
Слушая Бегичева, Пожарский мысленно соединял имена, события, расположение противоборствующих сторон, вспоминал упрек Авраамия Палицына в промедлении к пользе поляков, спрашивал себя, а не лучше ли было бы и впрямь угрозой со стороны Новгородского государства пренебречь и, пустившись на удачу, вместе с подмосковными ополченцами на приступ временно опустевшего Кремля поспешить? Вроде бы разумно. Но всякий разум на своей выучке держится, на своих обстоятельствах. Да и поздно назад оглядываться. Вперед смотреть надо. Что случилось, того не переиначишь…
Два дня пробыли в Ярославле атаманы. И так им порядок и согласие в нижегородском ополчении понравились, что Кондырев признался Бегичеву:
— Как все равно на другом свете побывал. На божеском. Уезжать жалко.
— Ну дак и оставайся, Иваха. А я твоим казакам скажу, что ты с Пожарским за кушаньем сидеть разохотился. Пусть-ка у них слюнки текут, тебя вспоминаючи.
— Экий ты, Иванко, зловредный какой! Возмечтать не даешь!
— Ладно, мечтай, только с коня не свались ненароком. Мне тебя подымать неохота.
Шутки шутками, но и Бегичев не меньше Кондырева расчувствовался. Да и было с чего. Пожарский на прощанье их сукнами на платье одарил, ратным оружием, серебряными ефимками и сердечным напутствием:
— До скорой встречи, атаманы. Коли Заруцкий притеснять станет, к воеводам Дмитриеву и Левашову ступайте! Главное — в кулак собраться да и ударить им по окаянной шее…
Именно в эти два дня Пожарский почувствовал, что черная немочь его наконец-то отпустила и можно опять себя не жалеть. А тут и князь Дмитрий Лопата-Пожарский из Устюжны Железопольськой, которую защищать от шведов был послан, наконец-то вернулся. Да еще и с обозом. В Ярославль он доставил сорок возов ядер, пищалей, дроби и копий да двадцать возов скоб, гвоздей, прутового железа, лопат, кирок для Спасо-Преображенского монастыря, да еще столько же возов со съестными припасами для ополченцев.
Осмотрев грузы, Пожарский похвалил Лопату:
— Молодецкое дело управил, брат! Готовься к новому! А пока обскажи, что на Мологе и вокруг делается? Не было ли покушений Устюжне от шведов или от гулящих черкас?
— Бог миловал, Дмитрий Михайлович. Стоит, как утес на болоте. Шведам она не по зубам. На Белоозере бы такую иметь…
Годами князь Лопата старше Пожарского, нравом степенней, видом значительней, но обращаться к брату привык по отчеству. И нет в том показной ущемленности родича, а есть лишь признание его заслуг и воинского старшинства. К тому же князь Лопата немногословен. В пять-шесть слов он умеет уложить то, на что другой сотню потратит…
В прежние времена Устюжна была обычным торговым и ремесленным посадом, никаких укреплений на случай военных действий не имела. Но когда литва и поляки, нахлынувшие вместе с первым самозванцем Гришкой Отрепьевым, стали ее пустошить, а затем Тушинский вор своих людей собирать корма, налоги и кузнечные изделия «царским именем» прислал, железопольцы грудью против них встали. Всего за месяц они свой мирный посад такой крепкой стеной обнесли, такие высокие сторожевые башни в них врубили, что если со стороны посмотреть, Устюжна и впрямь на утес похожа сделалась. А у подножья этого утеса глубокий ров с частоколом на гребне лег. На верхах через него не проскочить, кони брюхо порвут. Другой такой крепости на севере теперь и не сыщешь. Что до болота, про которое князь Лопата упомянул, то устюжское железо и впрямь не в горах добывается. Берега Мологи, Ворожи и Инжи, на которых Устюжна укоренилась, твердую и плодородную землю имеют, а вокруг — зыбкие болота. Вот и получается: утес на болоте.
Пожарскому это растолковывать не надо, он все на лету схватывает.
— И я того же мнения держусь. В Белозерске крепость не хуже устюжской надо поделать. Как думаешь, кого мне туда послать? — испытующе поглядел он на брата.
— Только не меня, — отрубил Лопата. — Я спиной назад ездить не умею.
— А коли не тебя?
— Тогда Григория Образцова, — облегченно вздохнул тот.
— Вот и я так думаю: Образцова. А ты, не мешкая, отряд под Москву собирай! — велел Пожарский и хмыкнул: — Ишь, ухарь. Спиной назад он ездить не умеет. А другим это, выходит, за обычай? Не тебе бы так говорить, Дмитрий, не мне бы слушать.
Князь Лопата на это лишь плечами пожал. Он свое слово сказал, а последнее пусть за Пожарским остается. Кому как не большому войсковому воеводе положено его говорить?
Обсудив спешные дела, братья расстались. Но из одних спешных дел тут же вырастают другие. Пожарский прежде всего тем озаботился, что вологодский воевода Петр Мансуров дымного пороха ему прислал на треть меньше, чем было договорено, а князь Лопата обнаружил, что коней в отряде не достает. Вот и пришлось в Вологду атаманов Олешку Кухтина и Андрея Шилова отряжать, а в монастыри, которые ополчению коньми задолжались, атамана Евстафия Петрова и Якова Мокеева.
Много и других забот на них навалилось. Но чем бы они ни занимались, мысль о броске под Москву отряда дворянской конницы не давала им покоя. Пожарский снова и снова спрашивал себя, правильно ли он рассчитал время и силы, не допустил ли какого-нибудь промаха? А Лопате не терпелось узнать, с чем ему придется столкнуться вскоре.
