Поздним зимним вечером Шуйский пожаловал к брату Дмитрию в царской каптане в сопровождении полусотни конных стрельцов.
— Во-о-о, — обрадовался Дмитрий Иванович, — наконец-то дорогу нашел к родне. А то как воцарился, к нам ни ногой.
— Дела, Митя, — отвечал Шуйский, сбрасывая шубу и шапку на руки подоспевшему слуге. — Голова кругом идет.
— Но теперь вора отбили, должно полегче стать.
— Кабы так. А то одну беду избудешь, глядь, друга в очи катит. Катерина-то Григорьевна дома?
— Дома. Куда ей деться.
— У меня к ней дело невеликое.
— И тут по делу, — разобиделся Дмитрий Иванович. — Даже к родне, да еще к бабе.
— Ладно, Митя, не серчай, вели позвать ее. Хотя нет, давай, я сам к ней пройду. Дело весьма важное и не для посторонних ушей.
— Что, и мне нельзя, че ли?
— Тебе, Митя, Катерина сама посля скажет, а сейчас покарауль, чтоб никто у ейных дверей не ошивался.
— Ладно, присмотрю.
Войдя в светлицу княгини, царь распорядился:
— Все вон! У меня до Екатерины Григорьевны разговор важный.
Девки выпорхнули вон. Шуйский прошел к княгине, сел недалеко в кресло. Молвил негромко:
— Вот теперь здравствуй, княгинюшка.
— Здравствуй, государь твое величество, — молвила настороженно Катерина.
— Я что, Катя, пришел-то. Мне известно, что у тебя всякие яды есть.
— С чего это ты взял, Василий Иванович?
— Ладно, Катерина, не строй из себя девку на выданье. У тебя твой батюшка, Малюта Скуратов, царствие ему небесное, по этому ремеслу мастер был. Неужто тебе, дочери, ничего не перепало? Ну чего молчишь?
Княгиня помялась, поколебалась, выдавила:
— Да есть маненько.
— И мне не пуд надо, Катерина.
— На кого хоть употребить-то?
— На злодея, Катя, на вора. На кого ж еще?
— Ну если на вора, завсе найдется зелье. Какого надо-ть? Чтоб сразу свалить, альбо пусть помается с недельку?
— Пусть помается, а то если сразу, могут подсыла схватить.
— А кого подослать хочешь, если, конечно, не секрет?
— Да немца одного, Фидлера по прозванию.
— А почему немца?
— Да на наших я ненадежен, Катя. Пошли его, гада, он передастся вору. А немец за деньги все исполнит, тем более сам назвался. Они народ аккуратный.
— Это точно, немец за деньги и отца родного уморит, — согласилась княгиня. — Пожди тут, я в чуланчик отлучусь.
В отлучке княгиня была недолго, видимо, знала, где что лежит у нее. Принесла крохотный свитый из бересты кулечек, подала царю.
— Вот. Скажешь ему, чтоб высыпал в вино, в пиво или в воду. Злодей выпьет и готов вскоре будет.
— Через неделю?
— Может, и раньше, а то и чуть позже.
— И подействует? Не подведет?
— Попробуй, если хочешь, — усмехнулась княгиня.
— Ох, и озорница ты, Катерина, мало, видать, тебя муж за косу таскал, — сказал Шуйский, вставая из кресла и пряча берестянку в карман. — Ну а в общем спасибо, надеюсь, сгодится.
Выйдя от княгини, Шуйский направился к выходу, навстречу ему Дмитрий.
— Давай к столу, Вася.
— Нет, нет, Митя, спасибо, мне некогда.
— Ну вот, с родным братом чарку выпить не хошь.
— Не обижайся, мне и впрямь неколи в гору глянуть, Митя. Прощай.
— Послушай, Василий, под Калугу кого пошлешь?
— Мстиславского со Скопиным.
— А меня?
— Ах, Митя, уж очень ты неудачлив на рати. Что люди скажут? Положил полк, а он ему новый, так, что ли? Из наших — Ивана пошлю, может, он не осрамит нашу фамилию.
— Ну что ж, Ивана так Ивана, — вздохнул Дмитрий Иванович. — Може, и ему Вор уши надерет.
После отъезда брата-царя Дмитрий прошел к жене.
— Чего это ты Ваське понадобилась?
Княгиня, опять выгнав всех девок, рассказала все мужу.
— Не захотел за стол сесть. Возгордился Василий. Царь!
— У него, Митя, и впрямь времени нет.
— Меня с воеводства спихнул, теперь вон Ваньку посылает да сопляка этого Мишку Скопина.
— А для че оно тебе, Митя, воеводство это? Сиди себе дома. Ни тебе пуль, ни стрел.
— Дура ты, Катерина. Да если с Василием че случится, кто первый на наследство? Смекаешь? Я — брат единокровный, у него-то детей нет. А если я буду на печи сидеть, чего я высижу? Почечуя[46], а не корону. А ныне вора изрядно разбили, я б добил его в Калуге и все — победитель. А то мне шишки, а Мишке вон колокольный звон.
На следующий день Фидлера доставили в кабинет царя. Шуйский даже своего подьячего-секретаря за дверь проводил:
— Ко мне пока никого.
Когда остались наедине, спросил немца:
— Не передумал?
— Что вы, государь, я человек серьезный и готов послужить святому делу.
— Тогда вот, держи эту берестянку. В ней зелье, высыпешь в вино, в пиво, хоть в воду. И все дела.
— А оно не сразу убивает?
— Нет, как ты и просил, я достал долговременное, не менее как через неделю убьет.
— А как с оплатой, ваше величество?
— Как договорились, сто рублей.
— Сейчас?
— Ну да. Вот только на кресте поклянись, что исполнишь, как велено. Клянись. — Шуйский положил перед Фидлером крест. — Ну!
Немец с шумом втянул через ноздри воздух, заговорил быстро, торопливо:
— Во имя пресвятой и преславной Троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова…
— Не тараторь — не за зайцем скачешь, — перебил его царь. — Клятву от сердца говорить надо, не от языка-болтуна.
— Хорошо, государь, — согласился Фидлер и продолжил медленнее: — Если же обману моего государя, то да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святого Духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душой моею дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю вора Ивана Болотникова, уповая на Божию помощь и святое Евангелие.
— Поцелуй крест, Каспар, — напомнил Шуйский.
Немец поцеловал крест, царь кинул на стол кожаный мешочек.
— Здесь сто рублей. А это тебе подорожный лист, что едешь ты на переговоры с Болотниковым, возьми. На конюшне тебе дадут коня, я уже сказал там. Если все исполнишь, как обещал в клятве, получишь сто душ крестьянских и ежегодное жалованье по триста рублей.
— О-о, вы так щедры, ваше величество.
— Но если обманешь, Фидлер, «посажу в воду».
— Боже сохрани, Боже сохрани, ваше величество. Как можно?
— Ступай. Желаю успеха. Да не болтай, с чем едешь.
— Я же не враг самому себе, ваше величество.
Болотников призвал к себе атамана Нагибу.
— Федор, надо раздобыть у москалей «языка». Интересно, кто там притянулся за нами?
— Постараемся, Иван Исаевич.
Разъезд казачий далеко забираться не стал, схватили первого же вершнего и несмотря на то, что он кричал: «Я сам еду до воеводы», его повязали. Привезли к избе воеводской:
— Вот вам «язык» московский.
И даже не развязали. Так повязанного и втолкнули к Болотникову. Атаман Нагиба представил пленника:
— Вот тебе «язык», Иван Исаевич. Мои орлы расстарались.
— При чем тут твои орлы, — сказал пленник, — когда я сам направлялся к воеводе Болотникову. Сам. Понимаешь?
Болотников насмешливо взглянул на смутившегося Нагибу:
— Эх, Федя, твои «орлы», выходит, далеко не летают, хватают что ближе лежит.
— Так ему надо было сказать, — оправдывался атаман.
— А я не говорил? Да? Я орал, что еду к воеводе, а они мне по зубам, руки за спину и скрутили.
— Развяжи человека, Федор.
Нагиба развязывал ворча: «Я им сукиным детям… они у меня попляшут».
Фидлер потер занемевшие кисти рук. Болотников спросил:
— Так с чем ты ко мне пожаловал, мил человек?
— Пусть все выйдут, у меня дело весьма секретное.
— Это мои товарищи, у меня от них секретов нет. Это вот атаманы Нагиба и Заруцкий, а это мой писарчук Ермолай. Говори.
— Ну гляди, воевода, не пожалей посля, — вздохнул Фидлер. — Я, Каспар Фидлер, послан к тебе Шуйским отравить тебя.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Болотников. — И каким образом?
— Вот. — Фидлер достал из-за пазухи берестяночку. — Здесь яд. Мне было приказано царем всыпать его тебе в вино или пиво.
— Ну-ка, дай мне взглянуть. — Болотников осторожно развернул берестянку. — Ну глядите, братцы, чем меня хотел уходить Шуйский. Ай сукин сын, ай подлец!
Атаманы склонились над берестянкой, кривились с сомнением.
— Обычный порошок. Ермолай, чего не смотришь?
— Та чего там смотреть, може, мел толченый альбо соль.
— Так лизни, — сказал весело Болотников, и все расхохотались.
— Не-е. Ще пожить хотца, — отвечал Ермолай, тоже улыбаясь.
