«Григорий Петрович, сколь ни зову сюда Дмитрия Ивановича, он не спешит. Оттого учиняется шаткость в войске. Слышал я, есть на Дону царевич Петр, пошли к нему, зови сюда. Ежели он прибудет с казаками, Москве не устоять, а Шуйского повесим в Серпуховских воротах. Зови царевича срочно».
Съездил Истома за посыльного болотниковского и уж решил окончательно: «Уйду. Пусть других «дураков» ищет». К этому времени уже узнал, что Ляпуновых не казнил Шуйский, наоборот, приветил, значит, и с ним хорошо обойдутся. Перебежать одному невелик труд и риск, но как идти с дружиной? А ну решат, что с худым идем, встретят пушками, выкосят половину. Вот и послал Пашков к Скопину-Шуйскому человека спросить: где и как перейти?
Получив условия перехода, подумал о князе: «Головастый, видать». Переход во время боя мгновенно обессилит Болотникова.
И вот рязанцы в первой линии все предупреждены Истомой. От Болотникова прискакал посыльный, закричал:
— Чего тянете?
— Воеводу ждем, — отвечал Пашков, все еще мечтая захомутать Болотникова, хотя от Скопина и был приказ: вора не трогать.
И в это время от москвичей выскакал на поле на белом коне Захар Ляпунов в каком-то красном балахоне с красной же тряпкой на древке.
— Ну пошли, ребята! — весело крикнул Истома и, обернувшись к посланцу воеводы, сказал, не скрывая торжества: — Передай поклон Ивану Исаевичу от… от дурака.
И, огрев плетью коня, почти с места пустил его в скок. За ним, взметывая из-под копыт ошметья снега, густо хлынули рязанцы.
Ляпунов увел их далеко на правое крыло москвичей и, обогнув его, завел в тыл. Остановил коня. Пашков подъехал:
— Здорово, Захар!
— Здорова, Истома.
— Что это ты напялил на себя?
— Да велено было в красный бешмет одеваться, с красным прапором скакать. Кинулись, нет ни бешмета, ни прапора такого. Нашли халат персидский, оторвали рукав и на древко вместо прапора. Остальное на меня натянули прямо на шубу.
— А я гляжу, что за чучело скачет?
— Эт верно, — засмеялся Захар. — Воробьев пугать с огорода.
Уход из первой линии рязанцев образовал дыру в боевом построении Болотникова, куда устремились московские конные стрельцы, а следом за ними пешие ратники с алебардами, рожнами и пищалями, словно загонщики орали дружно: «Га-га-а? Га-га-га-а-а?»
— Измена-а-а, — вопили болотниковцы, кидаясь врассыпную, подставляя спины и головы ликующим конникам: — Р-руби-и их, братцы-ы-ы! В печенку, в селезенку!
Клином врезалось войско воеводы Скопина-Шуйского в образовавшийся проран, быстро его расширяя, гоня перед собой бегущих ратников. Болотников сам носился вершним, пытаясь остановить позорный бег армии.
— Куда-а?! Назад, сукины дети! — кричал он, размахивая плеткой, доставая то одного, то другого, но остановить никого не мог.
— Иван Исаевич, — кричал Ермолай, пытаясь поймать повод воеводского коня. — Бечь надо! Угодишь в полон.
Так и вкатились толпой болотниковцы в Коломенское, потеряв при отступлении не менее полутысячи ратников.
— К пушкам, к пушкам, — кричал воевода. — Заряжай, пали. — Пушки были невеликие, более удобные для похода, пушкари неумелые, бестолково суетились, заряжали подолгу. Поднося пальники к затравке, зажмуривались, боясь пушки больше, чем москалей. Целиться не умели, налили в белый свет как в копейку, оправдывались: «Оно кого надо само найдет».
Атаман Заруцкий, находившийся с донскими казаками на левом крыле, мечтавший первым ворваться в Москву, но также отступавший, каял Болотникова:
— Эх, Иван Исаевич, кому ты доверял?
— Так иди разбери их окаянных. Привели рязанцев, сказали: хотим драться за Дмитрия Ивановича, и вот, пожалуйста, на кого была надежа — того разорвало. Ничего, Иван Мартынович, здесь мы хорошо окопались. Отобьемся. Дождемся подмоги и вдругорядь попытаемся.
Однако Скопин-Шуйский не собирался давать Болотникову передышки, он приказал подтянуть пушки и мортиры К Коломенскому и стрелять до тех пор, «пока воры не побегут, как тараканы».
— Может, стоит окружить Коломенское, — посоветовал Ляпунов.
— Тогда мы слишком растянем армию. Они могут в любом месте прорваться. А ну-ка на Москву захотят. Окруженные будут драться отчаяннее, злее. А так я им даю возможность на полудень бежать. Надо, чтоб они ушли от Москвы.
Трое суток без перерыва грохотали пушки, не давая осажденным покоя и передышки. Одно ядро угодило в избу, где находился сам Болотников, и оторвавшейся щепкой поранило ему лицо. Ермолай, перевязывая воеводу, ворчал:
— Уходить надо, пока нас всех не перехлопали.
Много изб горело. Кричали раненые, увечные. По улицам носились оторвавшиеся от коновязей, обезумевшие от страха кони. Некоторые, перескакивая через ограждения и рогатки, уносились вихрем в заснеженное поле.
Заруцкий, явившись к Болотникову, сказал:
— Кони дюже полохаются, Иван Исаевич, ничем не удержишь. Уходить надо.
— Куда?
— Хошь бы на Калугу. Я посылал разведку, там чисто, нема москалей.
— Лучше б ты, Мартыныч, пустил своих конников на москалей.
— Эге, Иван, думаешь, не пробовал.
— Ну и что?
— Они кажуть: нема дурних на пушки с копьем. Уходить надо, Иван, пока на полудне чисто. Окружат, взвоем.
— Хорошо, стемнеет, тронемся. Днем они не отцепятся.
И когда с наступлением дня Скопину-Шуйскому доложили:
— Воры бежали из Коломенского.
— Все конные отряды и дружины вдогон, — приказал Скопин. — Оружных уничтожать, бросивших оружие пленить.
Победители вступали через Серпуховские ворота в Москву, весело играли трубы, трезвонили внеурочно церковные колокола. Москва, измученная голодом и дороговизной, хоть и радовалась победе, но не вся. Среди черни ползло и разочарование: «Не пустили Дмитрия Ивановича к его наследству. Ну ничего, отольются кошке мышкины слезки». Князь Скопин-Шуйский под звон колоколов въехал в Кремль, у дворца слез с коня, быстро взбежал по ступеням, в прихожей сбросил шубу, шапку, снял саблю. И, перекрестившись, вступил в тронный зал. На троне сидел сияющий Василий Иванович. Приблизившись к трону, князь поклонился, молвил взволнованно:
— Ваше величество, вор разбит и бежал на полудень. Взято в полон около трех тысяч человек.
Шуйский не выдержал, сошел с трона, обнял племянника, не скрывая слез, замолвил ласково:
— Мишенька, спасибо тебе, хошь ты порадовал старика.
Бояре, сидевшие по лавкам, тоже радовались, любуясь молодым победителем:
— Славен, славен князь Михаил, ничего не скажешь.
— Подобен пращуру своему князю Невскому.
— Тот тоже в таких годах шведов поразил.
— Ах, кабы еще пленить злодея да на плаху.
— Погодь, придет срок, скоко веревочке ни виться, а конец грядет.
На следующий день явился к царю глава разбойного приказа.
— Государь, куда девать полон-то? Все тюрьмы забиты под завязку.
Шуйский, не долго думая, приказал:
— Всех пригнанных с-под Коломны сажать в воду.
В сотню пешней[45] ударили на Москве-реке ледорубщики, готовя большие проруби для «сажанья в воду» пленных. Заволновалась чернь:
«Это что ж деется? Разве можно так? Татарва такого не делала».
Во дворец примчался Скопин-Шуйский, ворвался к царю:
— Василий Иванович, зачем велишь пленных казнить?
— Миша, тюрем не хватает на них. Не отпускать же. Отпустишь — опять у вора окажутся.
— Но народ волнуется, осудят нас. И потом, кто ж будет в будущем в полон сдаваться.
— Миша, ты молодой еще, не понимаешь, как с чернью надо обращаться. С ними чем жесточе, тем они покорней.
— Но я прошу, дядя Василий…
— Нет, нет, — начал сердиться Шуйский. — Надо было до указа просить, а сейчас нет.
— Но откуда мне было знать?
— Все, все, князь, — нахмурился царь. — Ступай, занимайся своим делом. А у меня — царя забот поболе твоего будет. Ступай, не серди мое сердце.
В Серпухове Болотников в сопровождении казачьих атаманов Федора Нагибы и Ивана Заруцкого явился в старостат и спросил:
— А сможет ли Серпухов до весны прокормить нашу армию?
— Что ты, милай, — отвечал градской голова. — Москва у нас все повыгребла. Уж сами кошек да ворон едим.
Приведя в относительный порядок расстроенную армию, Болотников направился в Калугу. Атаман Нагиба ворчал:
— Они все хитрецы, эти градские головы, не надо их спрашивать, надо по амбарам и сусекам шукать.
— С главами ссориться не след, Федор. Это все равно что со свечкой на бочку с порохом садиться, — отвечал Болотников.
Появившись в Калуге и получив согласие главы градского кормить армию государя Дмитрия Ивановича, Болотников сразу приступил к укреплению стен города, к установке пушек на башнях и даже на колокольнях. Казаки атамана Нагибы реяли в окрестностях, — дозирая противника, а заодно пограбливая ближние села.
