настоятельно требуют этого.
* * *
В марте 1906 года собранием Российской Академии наук было принято решение об открытии в Печорском крае Естественноисторической станции, и Андрей Журавский единогласно был избран ее заведующим. Так появилось на свет первое научное учреждение Приполярной России. Подчинено оно было Совету директоров академических музеев.
Остаток зимы и весну Журавский потратил на подготовку к отправке в Усть-Цильму оборудования, научной библиотеки, мебели. А с первым морским пароходом Андрей уже плыл в Печорский край навстречу новым открытиям и жестоким испытаниям.
Грузо-пассажирский пароход «Сергий Витте» Мурманской судоходной компании вез семью Журавских и их доброго друга Платона Борисовича Риппаса по тысячеверстной линии из Архангельска в Кую. Короткое северное лето перевалило за вторую половину июня, а «Сергий Витте» шел еще первым рейсом. До половины лета шалые северо-восточные ветры гнали в Печорскую губу ледяные поля от берегов Новой Земли, а из-за отсутствия телеграфной связи вдоль побережья Белого моря точной ледовой обстановки компания не знала. Сложность судовождения на этой линии состояла и в том, что Печора, перемещая ежегодно миллионы кубометров песка, часто меняла свой фарватер в многочисленных протоках устья, где судоходных знаков пока установлено не было. Проект помора Кожевина хоть как-то обезопасить этот путь, отвезенный Журавским в Петербург, был принят в Главном гидрографическом управлении с большим интересом, но до установки знаков было еще далеко.
Андрей Журавский ехал в Усть-Цильму этим путем четвертый раз. Привык он к стойкому тресковому запаху пароходной палубы, к веселым повадкам поморов, к их напевной речи и пьяному хвастовству. К концу июня в Белом море часто устанавливается теплая ласковая погода, и пассажиры из рыбных трюмов высыпают на палубу, располагаясь живописными группами вокруг немудрящей закуски на тресковых бочках, на бухтах канатов и сетей, а то и прямо на палубном настиле.
Белое море, названное так, по рассказам тестя, за белую снежную линию ломаных берегов, было серым, солнечным и пустынным все трое суток, пока пароход огибал Канинский Нос, шел Поморским проливом и заходил в узкий коридор меж Гуляевскими Кошками, сторожившими Печорскую губу.
Любил эти дни морского перехода Андрей Журавский, нравились они и Платону Борисовичу. Исподволь, с белой пеной забортных струй, уносилась вдаль нервная мешанина суетных предэкспедиционных мыслей, в мелкие стекольные брызги дробились пузыри обид, скопленных в беспрестанной беготне по учреждениям и палатам в Питере и Архангельске.
Новое научное учреждение — Естественноисторическая станция Российской Академии наук, — несмотря на неимоверные усилия Журавского, не получило окончательного официального статуса: не были утверждены устав, смета расходов и штаты. Длинный список оборудования наполовину чернел жирными минусами; не полностью была укомплектована научная библиотека. Больше всего тревожило Журавского то, что не везет он с собой полного комплекта оборудования метеорологической станции, хотя многое и удалось ему достать в последний момент через князя Бориса Голицына. Вся сложность в снабжении станции метеоприборами состояла в том, что они ей не были положены, так как станция представляла собой самый северный форпост академических музеев: Геологического, Зоологического и Исторического. Эти направления и были включены в план работы Журавского.
Во всех организационных делах, как и прежде, больше всех помогали Журавскому Федосий Николаевич, директорствующий в Геологическом музее, и директор Зоологического музея академик Заленский, но, как это часто бывает, на них-то больше всего и сердился Журавский.
— Как они не поймут, — жаловался он Платону Борисовичу, сидя на якорной цепи в самом носу парохода, — что недостаток даже одного прибора здесь может быть причиной срыва большой работы, ибо добыть тут ничего невозможно.
— Все они понимают, Андрей, но не все могут. Я далек от зоологии и климатологии, но геологические исследования мне ведомы: на геологическую службу Россия тратит семьдесят четыре тысячи рублей в год, а Северо-Американские Штаты — два миллиона; соседняя Пруссия на геологические исследования квадратной версты тратит по рублю в год, а мы по полкопейки. Ты разведал геологию Большеземельской тундры на те крохи, что остались тебе от родителей, а Федосий Николаевич вынужден был отдать наемным лаборантам восемьсот рублей из своего жалованья на обработку доставленных тобой материалов. А сколько тратит своих денег Шокальский!
— Платон Борисович, скажите откровенно: вы едете со мной не по их ли воле?
— Не без их просьбы, Андрей, а воля в том моя. Очень хочется взглянуть на твой Печорский край и на Кольский полуостров, исхоженный мной вдоль и поперек. Да и в Архангельске я не новичок.
— Я вам очень благодарен за помощь в Архангельске.
— Андрей, Владимир Владимирович очень огорчен твоей размолвкой с новым заведующим отделом, пришедшим на место Книповича.
— С Львом Семеновичем Бергом?
— Да.
— Какое-то глупое наваждение, о котором и вспоминать не хочется, хотя я огорчен не меньше Заленского.
— Я не настаиваю, но если не уладить ваших взаимоотношений, то ты вскоре можешь лишиться поддержки Зоологического музея. Ты понимаешь, о чем я говорю.
— Конечно, Владимир Владимирович часто болеет, а у меня в музее коллекция в двадцать тысяч жуков ждет классификации...
— Вот это и волнует нас, Андрей.
— Все началось после того, как Федосий Николаевич отвоевал у Заленского Книповича, который мне очень помогал. Берг, приняв отдел, все тянул с определением моллюсков из горячих источников. Раза два мы с ним столкнулись по этому поводу. При моем появлении в музее после присуждения золотой медали он сострил: «Идет наше «Северное сияние», а я добавил: «К новому праведнику Ною, спасшему науку от потопа, а заодно и от Дарвина».
— Как это понять?
— Берг вынашивает идею, будто жизнь зародилась в горной породе, а не в океане... Кончилось тем, что моллюсков пришлось отправить за границу.
— Идеи, порой кажущиеся абсурдом, иногда обретают глубокий смысл, — задумчиво проговорил Платон Борисович.
— Я дал слово себе: в идейном споре никогда не затрагивать личности.
— Правильно и благородно. Но дал ли себе такое слово Берг?
— Не знаю, Платон Борисович.
Они замолчали, погрузившись в раздумья.
В этот раз Журавский уезжал из Петербурга со сложными и противоречивыми чувствами: зов Печорского края, теперь уже ясный и осознанный, исключал возможность жизни в столице, но оставлять университет, музеи, научные общества было нелегко. Нелегко было расставаться с друзьями, которых он в горячности назвал чуть ли не предателями. Григорьев и возвратившийся из Германии Руднев, изрядно поколебавшись, отказались
