часто-часто колотят по моему нёбному язычку, но отыдут они от меня печальные… Пищевод нашпигован, словно датская сарделька, возможно, наполнен премудростями о бобовых стеблях, которые можно распутывать, и о чесноке, – такой предмет не минует никто, в ком есть хоть крупица эгоистичного характера падших бесов, – туда, наверх, идёт лишь самоотверженный воздух жизни, прозрачный, синий и чистый, дающий сердцу прохладу и питающий мозг… Я сажусь… Я раскачиваюсь взад-вперёд и из стороны в сторону, не владея собой… Я снова ложусь… Хотя мир влез в мою тушу, это не значит, что он выстроился там наиболее разумным образом… Как же это должно было быть? Ведь всё так бурлило, когда симфония была в самом разгаре, когда слились воедино скорость нот и моя собственная скорость… Обычно я принимал мир с распростёртыми объятьями, но, бывало, и поворачивался к нему спиной, а порой и становился на колени… Пять раз вьюга звуков обжигала меня холодом… Тут уж я и визжал, и рыдал, и напевал, и завывал… Да, всё это явно отложилось во мне… Огонь, воздух, земля, вода… Из них сотворено всё, включая и меня… Что бы в меня ни напихивали – оно из той же материи, что и я… Она бывает горячей, сухой, холодной, влажной… Так я могу найти каждой вещи подходящее место, как будто я – огромный домина в двенадцать этажей, очень вместительных и меблированных многополочными шкафами да многоящичными комодами… В двух отсеках сердца я свожу вместе всё тёплое, лёгкое и весеннее… Там рассказы о пригожести маленьких детей и поступках добродетельных девиц, или о том, как дикие звери неожиданно приходили на помощь; целебные травы, которые надо собирать по утру в росе; красивые золотые вещицы, сработанные во славу святому семейству и другим святым созданиям, или служащие оправой костям и клочкам кожи добрых людей, – и, конечно, пеликан… Кое-что я пускаю плавать в крови, там живёт то, что одновременно горячее и влажное: это множество вещей, связанных с миром женщины, её полезным трудом, материнством и любовью к детям и мужу, – хотя кое-чему из её красивых вещиц место отведено в почках, согласно алхимической иерархии, а кое-чему ещё ниже, в лоне, и здесь я уже руководствуюсь правилом астрологии… Так это всё и катится дальше, словно я – сторож того огромного здания, в котором располагается моя коллекция… Да, оно большое, хотя и совсем старое, хотя патина уже тронула те медные пластины, покрывающие шпиль на башне, которые ещё не унесло ветром, – хотя деревянные балки все прогнили, а подвал надо вычищать… Но так я хожу из покоя в покой с большой связкой ключей на поясе… Я мысленно выхожу и вхожу в коридоры, открываю двери к почкам, закрываю двери к мочевому пузырю, вынимаю содержимое из ящиков, подвешиваю под потолком, кладу на просмотровый стол… И так, медленно, не спеша, я перемещаю всё живущее во мне с одного места в другое, пока всё не окажется на своих полках… Одно отправляется в черепную коробку, другое в печень, что-то в конечности… И когда я положил в селезёнку то, что в мире холодно и меланхолично и управляется горькой чёрной желчью, варящейся в здешних котлах, – то, чему этот отвар трудностей является естественным соответствием (там, к сожалению, слишком много происходит от меня самого: капсула с ядом из растений, погибельных моллюсков и камней, оттиск мужика, который убил свою благоверную, погрузив её головой в горшок с кипящей ячменной кашей; разные грустные песни о тех мрачных временах, в которые мы живём, в частности, одна – авторства вашего покорного слуги, например: «Солнце, чёрно от грехов, / в небе нарождается, / в этот век – вертеп воров / хвалить полагается», – плавательный пузырь щуки, лезвие того тупого топора, которым восьмидесятилетний палач на тинге, Йоун Йоунссон, рубил голову Бьёртну Торлаукссону, «бабьему огню», и чтоб шейные позвонки переломились, пришлось нанести три дюжины ударов; туча, которая называется «хмарь» и много ещё черножелчевой дребедени такого же рода), – то тогда обретаю равновесие и могу наконец встать… Я с трудом поднимаюсь на ноги… Я стою прямо… Если на большой земле человек, умеющий видеть то, что другим не дано, приставит к глазу хорошую подзорную трубу и осмотрит Гютльбьяртнарэй между мысами, то этот глядетель прямо-таки содрогнётся от неожиданности… На берегу озерца близ западной оконечности острова будет стоять старикан добрых шестидесяти пяти лет, в истёртом холстинном кафтане, седовласый, как стебель одуванчика по осени… Нет, если бы чудесное зрение этого подглядывателя было острым и проникало глубоко, тогда он увидел бы не человеческую фигуру, а перед его магическим взором стояло бы то здание, которым я, по моему представлению, являюсь… Построенное из стволов деревьев, что воду пили и из земли произрастали, а стены из глиняного камня, в огне закалённого, воздухом высушенного:
Здесь я стою, пошатываясь, и кажусь самому себе громадным…
* * *
КОРАЛЛУС – кораллусом называется камень, он всплывает, отрываясь от дна моря, благодаря течениям или волнениям, и тогда он зелен, как дерево или росток, а затем затвердевает до состояния камня, и тогда он бывает красный или разноцветный, если дно моря пятнистое. Он уменьшает шторма и непогоду, он полезен против троллей и гномов; мудрецы говорят, что если носить его на себе, то тебя не поразят молнии небесные – равно как и дом, корабль или поле, где он находится. Также тому, кто его носит, не будет вреда от колдовства, ибо камень делает все чары бессильными и все злые сущности тогда боятся. Иные утверждают, что люди, обладающие им, далеко продвигаются и приходятся всем по нраву. Будучи посеян в винограднике или в ином месте, он даёт обильный урожай. Будучи носим на шее, он изгоняет все хвори из желудка. Вот испытанное средство: если этот кораллус раскалить и в горячем молоке остудить, и чтоб это выпил человек, у которого нет аппетита и болят кишки, – тогда он исцелится. Иные считают, что кораллус – это то, что в старину называли «изделием водяного» или же «гномьим изделием».
* * *
К середине дня хлынул проливной дождь, слава и хвала Господу милосердному… Надеюсь, скоро этот Фимбульветр [44] закончится… Наверно… Если меня не подводит зрение, адски-студёная флотилия морских льдин ещё маячит в заливе на севере… Но в этом, как и в другом, милосердный Господь оценит труды сынов нашей земли и наделит нас условиями жизни и счастьем, соответственно тому, в какой стороне
