Из Петергофа императрица возвратилась заметно ожившая и помолодевшая. Бирону доносили о каждом её шаге, слове и вздохе, и он сдержанно, но недовольно сказал ей:
— Душа моя, ты подвергла себя страшному испытанию, выйдя один на один с клыкастой смертью. Я благодарю судьбу, что она оберегла тебя от погибели. Но обер-егермейстеру надо бы вынести порицание, чтобы впредь не обязывал ваше величество заниматься не женскими делами!
— Чем мне заниматься и с кем, это моё дело, — неожиданно дерзко отозвалась императрица.
— Ты возвращалась вместе с ним в твоей карете? — Бирон опустил глаза, изображая обиду.
— Представь себе, душа моя. Нам вдвоём было довольно весело, но я не хочу перед тобой в чем-нибудь оправдываться… Ведь я сама не требую от тебя никаких оправданий, хотя следовало бы тебе больше помнить о государыне.
— Хорошо, душа моя, я учту твои замечания и впредь буду ездить с тобой на любую охоту, но без Волынского.
— Ах, боже мой, ты, оказывается, ревнуешь меня! — Анна Иоановна неестественно засмеялась. — Не надо этого делать, душа моя, двор привык считать тебя только обер-камергером…
Следующая охота была на оленя. Императрица пригласила Бирона, но был с ней и Волынский. Откровенные ухаживания Артемия Петровича и злые взгляды, которыми Бирон вознаграждал своего соперника, веселили императрицу. Охота была больше похожа на расстрел. Оленя егеря выгнали на поляну, и Анна Иоановна двумя выстрелами убила его. Снова звучали торжествующие крики «виват!» и счастливая улыбка осветила рябое вспотевшее лицо императрицы. Бирон, видя её такой, морщился и вздыхал, по вслух сказал:
— Поражаюсь, сколь быстро обер-егермейстер научил тебя, душа моя, столь меткой стрельбе. Он достоин за это самой высокой награды.
— Я вознагражу его, — пообещала Анна Иоановна. — А тебе подарю царственные рога убитого оленя…
Бирон холодно засмеялся и умолк. Волынский, стоявший рядом и слышавший весь разговор, с радостью и опаской подумал: «Игра обретает жёсткий характер, по игра стоит этого… Надо погасить любовь императрицы к Бирону, тогда распадётся и вся бироновщина!»
Личность Волынского в глазах императрицы возросла настолько, что она перестала совершенно считаться с князем Куракиным, негласно перепоручив его шталмейстерские заботы Артемию Петровичу. Напрасно Бирон напоминал ей, что князь Куракин вовсе отошёл от дел, только тем и занимаясь, что устраивает музыку при треске ракет, бураков и лусткукелей да готовит изысканные блюда.
— Вот и пусть занимается суетой сует, — отвечала Анна Иоановна, — он нашёл своё истинное занятие, к тому же не мешает мне своими глупыми советами. Терпеть не могу балаболок, а он болтлив не меньше языкастой мамаши. К тому же сплетник, каких свет доселе не видывал. Уволь меня от него, душа моя. Хоть ты и возвёл Куракина в знатока лошадей, но он способен лишь седлать коней да крутить им хвосты, а меня интересует конное дело с другой стороны…
Императрица вскоре отдала в полное распоряжение Волынского государственные конные заводы и сама продиктовала инструкцию:
«Занимаясь разведением и размножением особливых конских заводов, выбирая по всем заводам рослых, статных лошадей, стараясь, чтобы не было между ними седлистых, острокостных, головастых, щекастых, слабоухих, лысых и прочих тому подобных; неусыпно заботясь о содержании чужестранных лошадей в особенной чистоте и покоях, и довольстве, её величество, императрица Всероссийская приказывает…»
Волынский, едва поспевая за Анной Ивановной, строчил инструкцию и радовался: «Дворян… Всех поместных дворян посажу на коневодство! Станет Россия лучшей в мире страной по разведению коней».
Прошло ещё несколько недель, и Волынский вместе с сенаторами и вельможами рискнул пригласить на освещение только что выстроенного дома на Мойке императрицу. Анна Иоановна приехала в карете с обер— камергером и нимало огорчила хозяина дома. Бирон словно тень ходил с ней рядом и то скептически, то вполне радушно оценивал обстановку комнат.
Восемнадцать комнат — и парадные из них были обиты красным атласом с травами и шёлковыми персидскими канаватами, а внутренние — цветной камкой и шёлковыми шпалерами. Всюду по стенаем и простенкам стояли зеркала в золотых рамах. Украшали стены дома сорок восемь картин, писанных масляными красками, отдельно висели портреты Петра Великого, Анны Иоановны и Бирона. Под ними сияли густо жёлтым лаком канапе, двадцать четыре стола и множество стульев с триковыми подушками — это была гостевая или пиршественная зала. Столы её были заставлены всевозможной снедью и настойками, наливками — венгерскими, испанскими, рейнскими, бургундскими — и шампанскими винами в экзотических бутылях и флягах. Бирон как увидел свой портрет, тотчас изменил своё поведение. С этой минуты он стал восхвалять и возвеличивать Артемия Петровича за его богатство, равное разве что легендарному Крезу, но Крез слыл самым скупым человеком, а Волынский — бог расточительства! Анна Иоановна, напротив, вела себя сдержанно и больше посматривала на супругу Волынского, грациозную красавицу в тёмно-зелёном платье со шлейфом и косами, уложен; ми корзинкой. Проходя мимо зеркал, императрица сравнила себя с Волынской и застыдилась своей полноты и рябого лица. От этого ей становилось дурно и хотелось поскорее покинуть дом. Она попросила показать ей конюшню, прошла за Артемием Волынским во двор. В конюшне стояли жеребцы немецкой, неополитанской, кабардинской, грузинской, турецкой и калмыцкой пород. Уходя, она заметила разочарованно:
— Придётся согласиться с вами, Артемий Петрович, что небесных коней вовсе не существует, а жаль…
На обед Анна Иоановна не осталась, вместо себя оставила Бирона.
За обедом с многочисленными тостами во здравие и процветание хозяина дома Бирон, как бы между прочим, вспомнил, что недавно в Самаре умер статский советник Иван Кириллов, посланный на устройство к Уралу нового пограничного края. Присутствующие на новоселье друзья Волынского — Еропкин, Соймонов, Мусин-Пушкин — тут же почтили память покойного, так много сделавшего для России, заговорили о его заслугах. Что ни говори, а Иван Кириллович за три года сделал немало полезного: построил на реке Ори городок, оградил его укреплённой линией и оставил в нём гарнизон. И не только город, но и крепости поменьше поставлены в степи: Табынская, Озёрная, Губерлинская, Переволоцкая… Через их посредство соединён путь от Яика до Волги… Бирон, сожалея о преждевременной кончине Кириллова, сообщил, что Анна Иоановна выдала три года назад за собственноручной подписью инструкцию ныне покойному на искание руды и минералов для заведения плавильных заводов, но теперь всё пошло прахом. Кто теперь заменит столь деятельного в недавнем прошлом Ивана Кирилловича? Разве что Татищев? — Бирон кинул пронзительный взгляд на Волынского, ища поддержки. Артемий Петрович согласно кивнул:
— Только один Татищев и сможет удерживать подле себя Абулхайр-хана, другим господам с ним не сговориться. Киргизская степь, пятясь от джунгарских орд, башкирам на плечи лезет. Тут нужен глаз да глаз! А у Татищева строгое око…
— Да и на заводах у Татищева не всё ладно. Доносные письма мешками идут к императрице. В чём только не обвиняют подлые людишки нашего доброго Василия Никитича: во взятках, в казнокрадстве, в грубости и лиходействе… Мы окажем милость ему, если подскажем матушке-государыне бросить Татищева на киргизскую степь.
Сидящие рядом Соймонов, только что возведённый в чин обер-прокурора за успешное возвращение с Кубани калмыцкого тайдши Дондук-Омбо, архитектор Еропкин, Мусин-Пушкин и другие конфиденты Волынского переглядывались между собой, зная истинную причину «нежности» фаворита императрицы к Татищеву. Она лежала не столь уж глубоко, чтобы не ведать о ней. Обер-камергер Бирон едва только вселился в апартаменты Анны Иоановны, сразу же обратил внимание на Сибирь и Урал, откуда можно пополнять свой кошель даровым золотом. Не мудрствуя долго, Бирон отправил на уральские заводы своего близкого человека генерал-берг-директора Шемберга. Тот так поставил дело, что Бирон долгое время не мог нарадоваться изворотливости своего друга. Но вот беда, стали поговаривать в шляхетских домах да и во дворце царском о миллионах, наворованных Шембергом, и о том, что этими миллионами пользуется сам Эрнст Иоганн Бирон — фаворит императрицы. Тень от сих миллионов пала и на Татищева, который управлял всеми горными заводами, делая вид, что ничего не ведает о воровстве Шемберга. Крепко напугала людская молва Татищева — стал он доносить в кабинет министров о незаконных действиях Шемберга. Доносы напугали не только министров — Остермана и князя Черкасского, но и Бирона. Фаворит императрицы, дабы похоронить всяческие слухи о миллионах, решил сместить с должности управляющего горными заводами. Долго искал подходящего случая, но вот сама судьба распорядилась: бывший устроитель Оренбургского края Иван Кириллов, собираясь с экспедицией в Ташкент, заболел перед самым отъездом. Болезнь оказалась смертельной. Скоротечная чахотка в несколько дней расправилась с командиром Оренбургской крепости… Фаворит решил, что лучшего случая изгнать Татищева с медеплавильных заводов не будет. И сейчас, на новоселье у Волынского, высказавшись о переводе Татищева на киргизскую степь, фактически оповестил Волынского и его ближайших соратников о свершившемся. Всего месяцем раньше заседал кабинет министров, где было решено поделить начальство над Оренбургской экспедицией между полковником Тевкелевым, Бахметевым и астраханским вице— губернатором генерал-майором Соймоновым. Ныне такая необходимость отпала. 10 мая 1737 года Татищев в чине тайного советника, в должности генерал-поручика назначен был в Оренбургскую экспедицию, а Тевкелев,
