Это был последний полноценный земский собор на Москве. Участники собора понимали, что загнанный в угол Богдан Хмельницкий может от отчаянья принять турецкое подданство не на словах, а на деле. И тогда границы Московского государства станут местом военных столкновений.
Но ещё раньше, до Собора, в Малороссию были снаряжены послы Стрешнев и Бредихин, которые должны были объявить гетману о полном согласии государя Алексея Михайловича на предложение запорожского войска.
Однако Хмельницкого они уже не застали, он был в походе на поляков и возвратился в Чигирин только 24 декабря.
А сразу после собора Государь Московский послал боярина Бутурлина, окольничего Алферьева и думного дьяка Лопухина принять присягу от гетмана и всей Малороссии.
Прежде всего, Хмельницкий обратился к Запорожской Сечи, которая к этому времени жила своей всегдашней вольной жизнью. Он хотел заручиться одобрением авторитетного казачьего сообщества, которое помогло ему шесть лет назад поднять восстание.
Запорожцы ответили:
«…не советуем вам более искать дружбы с поляками, а намерение ваше относительно московской протекции признаём заслуживающим внимания и даём вам такой совет: не нужно оставлять этого дела, но привести его к наилучшей пользе нашей малороссийской отчизны и всего запорожского войска…».
Получив от московских посланников объявление о согласии Правительства и думы принять Богдана под своё покровительство, он созвал в Чигирине совещание из высших чинов казацкого войска и знатных казаков. Когда все расселись в большой приёмной зале, гетман встал:
— Обстоятельства наши в настоящее время таковы, что нам нельзя оставаться в нейтральном положении, а необходимо принять протекцию какой-нибудь державы. Сейчас мы должны решить, кого нам держаться: Турции, Польши или Московского государства.
Присутствующие стали группами совещаться между собой, и вскоре молодые руководители и значные казаки объявили:
— Даём своё согласие на соединение с турками, у них воинский народ в нарочитом уважении и почтении, и для поселян у них нет ни аренд жидовских, ни великих налогов и повинностей, как в Польше. А что всего важнее: нет у них крепостных и продажных людей и крестьянства, как в Московщине это водится.
Гетман, видя, что решают совсем не так, как ему было надобно, вмешался:
— Для христиан добровольно отдаться во власть неверных, или задружить и общение с ними иметь — есть смертельный грех и поступок пред всем христианством позорный и предосудительный. Но, кроме того, когда соединяясь с неверными, ударим на царство Московское, на сей единственный и свободный остаток державы христианской, и покорим его под такое иго магометанское, в котором пребывают наши единоверные в Иерусалиме, Антиохии, Константинополе, Александрии. Кто мы тогда будем перед лицом света? По истине, не что иное, как притча во языцах и посмеяние в людях…
Красноречие Богдана и умение убеждать на этот раз пригодились ему, он сумел изменить мнение казаков в свою пользу.
31 декабря 1653 года прибыли в Переяславль главные московские послы, которые должны были принять присягу от гетмана и всего запорожского войска. Переяславльский полковник Павел Тетеря с шестистами казаками встретил их за пять верст от города и, сойдя с лошади, произнес приличествующую данному случаю речь. Он объяснил также, что гетман хотел быть в Переяславле раньше послов, но нельзя переехать Днепр, поэтому они со Стрешневым пока находятся в Чигирине. Хмельницкий приказал всей казацкой старшине, прочим чинам и войску прибыть в Переяславль, куда сам приехал 6-го января.
Здесь сначала собралась тайная рада, а потом 8-го января и явная, общая, открытая.
Не все казаки были единодушны в принятии подданства московского. Иван Богун, знатный полковник, отказался принести присягу московскому царю. Он, любитель вольницы, напоминал, что в Москве даже бояре официально именуют себя царскими рабами, а уж что говорить о простом народе?
Отказался принять присягу и Иван Сирко, будущий знаменитый кошевой запорожского низового войска, который прямо из Переяславля уехал на Запорожье.
Перед собравшимися на открытой раде Хмельницкий произнёс свою речь:
— Панове полковники, есаулы, сотники, всё войско запорожское и все православные христиане! Ведомо вам всем, как нас Бог освободил из рук врагов, гонящих церковь Божию, озлобляющих всё христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтобы и имя русского не упоминалось в земле нашей. Всем нам стало это уже несносно, и, видно, нельзя нам жить без царя. Поэтому мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтобы мы вместе с вами избрали себе государя из четырёх, кого захотите: первый — царь турецкий, второй — хан крымский, третий — король польский, и четвёртый — царь православный Великой Руси, царь восточный, которого вот уже шесть лет мы беспрестанно умоляем быть нашим царём и паном. Тут, кого хотите, того и избирайте. Царь турецкий — бусурман, и крымский хан — бусурман, об утеснении от польских панов не надобно и сказывать. А православный христианский царь восточный одного с нами исповедания, и мы с православием Великой Руси одно тело церкви.
Возлюбим его с усердием! Кроме его царской руки мы не найдём благотишнейшего пристанища.
Народ закричал неистово:
— Волим под царя восточного, православного!
После этого гетман и казацкие старшины отправились в соборную церковь и присягнули на вечное подданство государю. А московские посланники отправились по всем городам и местечкам Малороссии принимать присягу от их жителей.
Шанс, предоставленный провидением для создания самостоятельного и независимого Южно-русского государства, остался неиспользованным на долгие 350 лет. История этого края пошла другим путём.
Медленно, очень медленно выкарабкивался Михаил из лап смерти. Три недели знаменитый варшавский лекарь жил в замке Рудницких и обучал Яну уходу за раненым. Яна ни на шаг не отходила от Михаила, она и спала в той же зале, где лежал он. Служанка приносила еду, которая частенько так и оставалась нетронутой. Несколько раз в день заглядывала Леся, только она одна могла убедить Яну поесть. Леся рассказывала последние новости, старалась растормошить Яну, но это ей не всегда удавалось.
— Пока он не станет поправляться, я кушать не буду, — твердила она Лесе.
— Представь, что он поправится, придёт в сознание и увидит тебя: худую, с впалыми щеками, с тёмными кругами под красными от бессонницы глазами. И как ты думаешь, ему захочется после этого жить? Он всегда желал, чтобы ты была здоровой, весёлой и смеющейся.
Яна недоверчиво смотрела на Лесю, но придвигала к себе тарелку и начинала есть.
Михаила кормил доктор, разжимая ему рот и вливая какой-то питательный раствор на основе куриного бульона и овощей.
Сашка появлялся всегда к вечеру, когда зажигали свечи. Была страдная пора, и он весь день занимался делами. Хозяйство росло, увеличивалось и население, хуторские и дворовые люди стекались сюда отовсюду, привлечённые островком благополучия среди разорённой и разграбленной русской земли.
Он садился подле Михаила, молча, вглядывался в его лицо, спрашивал у Яны, всё ли хорошо, не нужно ли чего ещё. Яна отрицательно кивала головой.
Сашка уходил, а она оставалась наедине с тем, кто был для неё дороже жизни. Память возвращалась к ней постепенно яркими эмоциональными всплесками, которые более всего запоминаются в жизни. Михаил и всё, что было связано с ним в её памяти, и был одним из таких всплесков, настолько сильным и необходимым, что ни о чём другом она уже думать не могла. Теперь, когда опускался вечер, и длинные тени метались по стенам от зажженных свечей, становилось ясно, что никто больше не придёт. Тогда можно было положить прохладную ладонь на его лоб, провести пальцами по небритым щекам, погладить неподвижную руку с едва просвечивающими тонкими синими жилками. А потом коснуться губами его губ и уловить едва ощутимое дыхание.
И, наконец, наступил этот долгожданный день. Сашка пришёл усталый, позже обычного. Кивнул Яне и тяжело опустился на стул.
— Самому везде не поспеть, за всем не уследить, — пожаловался он сестре, — к вечеру без сил возвращаюсь.
— А Василий, разве он тебе не помогает?
— Если б не Васька, совсем бы ничего не получалось. Спасибо Всевышнему, что выжил тогда малец, от казаков спрятался, вот и помощником хорошим оказался. Ну, как он? — Сашка кивнул на Михаила.
— Доктор сказал, что переломный момент прошёл, теперь дело должно на поправку пойти.
— Ну, слава Богу.
Сашка поправил изголовье Михаила, и вдруг тот открыл глаза. Некоторое время взгляд его бессмысленно блуждал по потолку, потом остановился на Сашке и прояснился. Кажется, Михаил узнал его.
