Опираясь на ореховую палку, старуха долго молчала. Землянистое сморщенное лицо было неподвижно. Только часто моргали слезящиеся глаза да вздрагивали сухие пальцы, сжимавшие кий. Мешковичу показалось, что она не слыхала, о чем он спросил. Вдруг морщинками сошлась кожа на восковом лбу. Старуха раскрыла беззубый рот:
— Неужто не знаешь?
— Не знаю, мати.
Старуха с укором посмотрела на Мешковича.
— Налетели намедни, ако вороны, и мужиков в войско… Всех, кто налоги мае… Позабирали, позаграбастали… Бабы, ведомо, в маентке барщину отбывают… А ты не знаешь… Откуда странствуешь, человече?
— Отселе не видать, мати. Из Пинска иду.
Старуха снова наморщила лоб, сухой желтой рукой подбила под дырявый платок жидкие седые волосы.
— Правду ли сказывают, человече, в Пинеске?.. — И замолчала, стараясь вспомнить, что сказывают.
Гришка Мешкович догадался, о чем хочет узнать старуха.
— Знать, правду сказывают, мати. Сил больше не стало терпеть панов и иезуитов. Душа начала гореть… Поднялась чернь и работные люди.
— А то, что казаки были? Правду бают? Мешкович усмехнулся: все известно старухе. Еще раз хочет послушать.
— Были.
— Откуда тутоси казаки — понять не пойму, Стара стала и глупа… И далече путь держишь?
— В Гомель.
— Далече тебе шагать… Шагай с богом!
Старуха перекрестилась костлявыми пальцами, и губы беззвучно зашевелились. Она дала Мешковичу ковшик воды. Выпил, а жажда не прошла. Вода ржавая, пахнет болотом. Да и берут ее из болота, а не из колодца. Хотела старуха что-то сказать, да не успела. Пока собралась с мыслями, Гришка Мешкович был за порогом.
Вот уже последняя хата. За ней — кусты орешника и лес. Березы с побуревшими листьями грустно свесили долу тонкие ветви. Вдруг хруст сухого орешника и грозный окрик:
— Стой, смерд!
Повернул голову, и пересохло во рту. Прямо на него наставлен мушкет. Одним прыжком оказался возле Гришки Мешковича воин с алебардой. «Тайный залог! — мелькнуло в мыслях. — Бежать!» Но бежать не решился — наверняка станут стрелять. И неведомо, есть ли впереди засада? Остановился.
— Кто будешь? — спросил воин, пристально оглядывая Гришку. Поднял алебарду. — Отвечай!
— Гришка Мешкович, цехмистер Шапошников из Пинска…
— Брешешь! — воин тряхнул алебардой. — Нонче работный люд из хаты носа не показывает.
— Правду говорю.
— Куда идешь?
— В Гомель. Купцы обещали товар показать…
Волоча сошку, мушкетер вышел из кустов и, уставив глаза на Мешковича, уверенно повторил:
— Брешешь! Казаков ищешь в лесу.
— Зачем мне казаки! — повел плечом Гришка. — Не сваты они мне, не браты.
— Вяжи ему руки! — приказал мушкетер, вытягивая из-за пояса веревку. — Да покрепче!
«Все!.. — пронеслось в мыслях Гришки Мешковича. — Конец… Паны замучат… и откупиться у них нечем. Выход только один… Вот сейчас его, мушкетера, кинжалом… И чтоб не успел опомниться воин с алебардой… Иначе тут же срубит голову…»
— Ну, вяжите, — Мешкович подошел к мушкетеру, — коли такая охота есть…
За спиной, складывая веревку в петлю, возился воин. Но все происходило мгновенно. Мешкович сунул руку за полу свитки. Пальцы сразу же поймали черенок кинжала. Мушкетер ничего не успел сообразить. Он выронил мушкет и, схватившись за живот, опустился со стоном на траву. Теперь одно спасение — лес. Мешкович бросился в кусты. Второй воин оказался смекалистый и прыткий. Едва упал мушкетер, — подхватил алебарду и, выпав, метнул копьем в спину Мешковичу. Но промахнулся. Копье проскочило, а лезвие секиры, разорвав свитку, горячо полоснуло по плечу. Мешкович не почувствовал боли. От испуга шатнулся в сторону и зацепился носком капца за корень старой, обомшелой сосны. Не удержался на ногах. И тут же на спину навалился воин. Он был крепким и ловким. Вырваться сразу из его цепких рук Мешкович не смог. Падая, Гришка выронил кинжал. Сцепившись, они покатились по траве, хрипя и ругаясь. Несколько раз воин пытался схватить Мешковича за шею. «Придушит…» — испугался Гришка. Тот навалился всем телом, и в этот миг Мешкович почувствовал под ногой упор. Напрягся и перебросил через себя воина. Руки у него ослабли. Гришка изловчился и кулаком ударил по переносице. Хлынула кровь. Удар был сильным. Воя и рыча, воин на мгновение обмяк. Мешкович вырвался из его сильных рук и, вскочив, бросился в лес. Бежал и не смотрел куда. Колючие ветки можжевельника и боярышника больно хлестали по лицу. Возле кряжистого дуба зацепился полой за выворотень. Оборванный лоскут мешал бежать, путался в ногах. Остановился и, отдышавшись, прислушался. Погони не слышно. Оборвал полу и, уже спокойно осмотревшись, подался в сторону шляха. Ступил сотню шагов и провалился в трясину. Набрал полный капец холодной, густой воды. Долго тряс ногу, сбрасывая черную торфяную жижу. Обошел стороной болото и, когда показались белые стволы берез и шлях, присел на кочку. Кровь уже почти не сочилась. Только место горело огнем и саднило. Нарвал подорожника, смочил в болоте лист и приложил к плечу.
Выходить на дорогу Гришка Мешкович не решался, хотя и прошло уже немало времени. Думал о том, что если б были еще дозорные в тайном залоге — дали бы о себе знать. Долго сидел Гришка у дороги, посматривал по сторонам. Ни верховых, ни мужицких телег не видно. Когда солнце перешло за полудень, поднялся и, не выходя на шлях, пошел еле заметной тропкой. Тропка была влажной, и вскоре снова началось болото. «Была не была! — решил Мешкович и вышел на шлях. — До деревни можно идти спокойно, а там надо ждать снова тайный залог…»
Вечером Мешкович подошел к деревне. Шляхом заходить в нее побоялся. Решил податься огородами. Возле одной из хат увидел ребенка. Мальчишка не заметил Мешковича. Гришка осторожно приблизился.
— Мамка в хате?
Увидав незнакомого, мальчишка заплакал и убежал в хату. За ним прошел Гришка Мешкович. В хате баба взяла ребенка на руки, молча и без удивления смотрела на Гришку.
— Добрый день! — Мешкович устало опустился на скамью. — Не знаешь, баба, есть ли в деревне залог?
— Вроде бы нет. — И пожала плечами.
Мешкович облегченно вздохнул.
— Посмотри-ка, что у меня там… — сморщился Гришка, снимая рубаху.
Баба охнула:
— Где это тебя так?
— В лесу на сук напоролся.
— Ой ли правду говоришь? — баба посмотрела с укором. — Порублено.
Мешкович попросил:
— Обмой.
Рана была неглубокой, но сильной. Баба мокрой тряпицей вытерла засохшую кровь. Прикладывая сухие листья аира, качала головой. Все плечо покраснело и дышало жаром. Баба стянула с шеста чистую рубаху.
— Надевай!
— Я свою.
— Твоя в крови вся. Вон как задубела.
— Рубаха дома, а где твой человек? — Мешкович оглядел хату и начал надевать сорочку. Натягивал ее с трудом — шевелить плечом было больно, а рубаха оказалась тесной.
— Известно, — замялась баба. — На барщине. Хлеба молотит. Нонче уродило на хлеб.
— Молотит… в лесу?
— Язык что шило у тебя, и пытлив ты больно, — баба отвернулась и завозилась у печи.
Она поставила на стол миску крупника. От миски шел аппетитный запах варева. Мешкович поел. Видно, от усталости потянуло на сон. Не поднялся.
— Добрая ты, — сказал ласково бабе и вспомнил свою Марфу. — Сбережет тебя бог!
Ночевал Гришка Мешкович в копне сена. В нем было душно и млосно. Всю ночь мучила жажда, и спал плохо. Виделись страсти. Потом казалось, что летел куда-то в пропасть, проваливался и остановиться не мог. Когда ворочался на бок, ныло плечо и дергало всю руку. Рано утром поднялся и зашагал с холодком. Шел и дивился тому, что ноги становились тяжелее с каждым шагом, а в голове все больше и больше шумело. Подумалось, что после смерти Марфы слаб стал и стар. Не зря люди говорят, что старость начинается с ног. К вечеру совсем выбился из сил. С трудом добрался до деревни. Мужик пустил в хату и предложил трапезу. От еды отказался и завалился на солому.
Утром Гришка Мешкович сообразил, что не в, усталости дело. Вся спина, грудь, ноги горели огнем. «Захворал», — решил он и попросил у мужика браги. Ее не оказалось. Но у кого-то хозяин раздобыл келих сивухи. Мешкович выпил ее. Заработало сердце чаще, ударил жар в голову.
