Зыгмунт отвязал повод, сжал его в жесткой ладони. Раздумывал: так уехать, или расквитаться с паном за все сразу. И не быть в долгу? Видно, так будет справедливей. Слез с телеги, пошел к хате. Тихо ступал, а казалось, что шаги гремят на всю округу. Потянул дверь. Она предательски заскрипела. Заворочался в сене пан Скочиковский, засопел, повернулся на бок. Замер Зыгмунт посреди хаты. Выждав, приблизился к полатям. Пан глубоко дышит носом, присвистывает. «Чего медлить?.. — спросил себя холоп. — Вот сейчас… И за все сразу… За все муки, что сносил… За все страдания…» И, навалившись на пана Скочиковского всем телом, сжал, словно клещами, потную, теплую шею…
Вышел из хаты с трепетким сердцем. О штаны брезгливо вытер вспотевшие ладони. В деревне было тихо. Взобрался на буланого и задергал поводья. Двенадцать верст конь прошел к рассвету. Ворота в город были заперты, и Зыгмунт яростно застучал кулаком.
— Чего колотишь? — послышался осторожный недовольный голос.
— Впускай! Важное дело к атаману.
— Какое дело?
— Не твоего ума. Да не мешкай!
Стража пропустила Зыгмунта, и верховой казак повел его к шляхетному городу, где стоял шатер Небабы. И джуре Любомиру ни единого слова не сказал Зыгмунт. Твердил свое: атаману выложу. Любомир разозлился — может быть, у хлопа тайные коварные умыслы? Ощупал Зыгмунта и, убедившись, что под рубахой нет кинжала, пошел будить Небабу. А тот уже не спал, весь разговор слышал за тонким пологом.
— Пусть заходит.
Зыгмунт вошел и, как мог, все рассказал Небабе. Атаман слушал, и когда Зыгмунт замолчал, спросил вкрадчиво:
— Ты — лях. Как же ты решился на измену королю?
Вначале Зыгмунт растерялся и не знал, что ответить. Хлопая близорукими глазами, морщился, как от боли, и, наконец, виновато вымолвил:
— Лях. А если и лях? Пан одинаково сечет, что белорусца, что ляха, что черкаса. И ляху несладко под паном.
Небаба был доволен ответом.
— Достойно! Вот тебе казацкое спасибо! — и протянул руку. Откинув полог, крикнул: — Джура, собирай сотников. Зови еще Шаненю и Велесницкого.
Не прошло и часа, как в шатер Небабы собрались казацкие сотники. Потирая кулаком сонные глаза, вошел Шаненя и сел у полога на маленькую скамейку. Небаба был весел и в добром расположении. Сбывалось то, что он предвидел — знал: придет Лука Ельский с войском и артиллериею. Теперь он был доволен, что послал гонца к Гаркуше. Дня через два загон должен подойти к Пинску и ударить в спину пану Мирскому.
Сидели в шатре недолго. Небаба предложил сотникам хитрый и смелый план. Сотники слушали, пощипывая усы, прикидывали в уме, насколько правильна задума атамана, и, наконец, согласились, утвердив коротким словом:
— Добре, батько!..
Небаба просил Шаненю подтянуть к Северским воротам двадцать, а то и больше телег, упрятать их за хатами. У городских ворот убрали стражу, а ворота раскрыли. На все дороги, ведущие к городу, послали тайных дозорцев.
В это утро варить кашу казакам не пришлось. Примчались дозорцы с вестью: к Пинску движется войско и находится оно в трех верстах от города.
2
Алексашка несколько раз переплывал Пину на лодке и до Струмени ходил берегом. Струмень и шире, и глубже Пины. Вода в ней быстрая, и рыбаки на середину не выходят — несет лодку, как вороными. Луга, что тянутся к Струмени, изрезаны маленькими речулками и ручьями, берега которых заросли черемухой и смородиной. В жаркое сухое лето луга покрываются пестрыми коврами душистых и сочных трав. Сквозь желтые метелки плауна белыми бутончиками с красными лепестками пробивается толокнянка и бледно-розовые, круглые лепестки алтея. Травы эти бабы старательно собирали и сушили, припасая от разных хвороб. Ходил сюда Алексашка не любоваться цветами и зарослями. Шаненя говорил, что в речулках водится выдра — богатый на мех зверек. Шкурку выдры можно продать с большой выгодой. Только поймать выдру трудно, и удается это не всякому. Легче ловить ее зимой, когда выдра вертится у проруби. Проворные мужики раскладывают у прорубей рыбешку, сгребают купы снега и, случается, стрелой бьют из засады. Да нюх у зверька тонкий, не выходит из лунки, если человек на берегу. Шаненя ловит выдру сетью. Ею же пробовал и Алексашка. Он поставил поперек речулки сеть и длинной колотушкой, как в бубен, хлопал по воде у берега. Выбрав сеть, поймал двух зверьков. Принес в хату, поднял над головой. Переливается дымчато-коричневый мех. За шкурку такого зверька купцы дают по два гроша. А за межой, в неметчине или свейском государстве, толк меху знают и серебряной монетой платят.
— Вот, Устя, будет тебе гостинец. Придет Гришка Мешкович, выделает.
Устя смущенно улыбается, краснеет и все же горделиво говорит, опустив очи.
— Не надобен мне мех. Что я, княжна или паненка?
— Чем не княжна? — убеждает Алексашка.
— Тьфу, слушать тошно! — Но подарку рада и любопытства не может сдержать: — Куда ушел Гришка?
— Не говорил куда, но придет.
— Чего это ты ей гостинцы делаешь? — загадочно спрашивает Ховра и качает головой.
— Отчего же нет? — и супит изогнутые брови.
— Дознается пан войт — будет на орехи! — вздыхает Ховра. — Река его и зверь его…
Устя молчит. Усте нравится Алексашка, но вида не подает. Несколько раз вечерами сидели вдвоем на завалинке. Алексашка рассказывал Усте, что Полоцк, вот так, как Пинск, стоит на реке. Рассказывал, что живут там краше и веселее. Устя спрашивала, чем краше? Алексашка многозначительно цмокал и говорил о купцах, что приезжают из-за моря, о боярах и посольских людях, что едут из Московии в далекие земли через Полоцк, о богатых и людных ярмарках, на которые приезжают торговать из Пскова-града, Сабежа-града, Риги-града. «Купцам жизнь краше, — смеялась Устя. — А тебе что?» И впрямь, что ему, Алексашке, от богатства купцов и шляхетной знати?
И в этот вечер сидели на завалинке. Город замер в тревожной тишине, словно в томительном ожидании чего-то страшного, непредвиденного, обещающего большие перемены. Даже собак, которые заливаются по вечерам во всех концах города долгим лаем, и тех не слыхать. От этой тишины небо, звездное и темное, казалось еще более таинственным. От него тянуло холодом, и Устя прикрылась кожушком.
— Не пойму, — рассуждала она, — что затеяли мужики? Пришли казаки. А дальше как будет? Земля панская. И паны никогда не потерпят бунта.
Алексашка не знал, что ответить Усте. И впрямь, как дальше будет? На Украине вроде бы и понятно. Разгонят панов, и пойдет Черкасчина под руку московского царя. Многие казаки станут реестровыми.
— Как будет — не знаю. Может, поубавят оброки и подати. Может, неволить униатством не будут.
— Кабы… — Устя вздохнула.
— Ты чего так тяжело? — Алексашка взял ее руку в свои широкие и жесткие ладони.
— Не балуй! — строгим шепотом бросила она, пряча под кожушок руку.
— Не бойся, не откушу… Придут паны, срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне.
— А чего мне лить слезы?! — тихо рассмеялась она и почувствовала, как болью сдавило сердце.
— Неужто не жалко будет?
Устя промолчала.
Пошли в хату глубокой ночью. И приснился Алексашке разговор с Устей. Она положила свою ладонь в его большие ладони и говорит: «Глупый ты, а чего мне жалеть тебя?!» А он в ответ: «Любишь, оттого и жалеешь». Она трясет его руку и твердит: «Люблю, люблю, люблю…»
Алексашка открыл глаза — Шаненя тормошил плечо.
— Вставай, Небаба кличет.
Алексашка вскочил недовольный: такой сон перебил.
— Зачем кличет?
— Стало быть, надо. Ты не мешкай.
На дворе было еще серо. А весь шляхетный город на ногах. Суетились казаки: седлали коней, приторачивали к седлам нехитрые пожитки. Небаба зазвал Алексашку в шатер.
— Пули отлили ладные. Может статься, что сегодня пойдут в дело. Найди Юрко и лейте еще. Потреба в пулях будет.
«Значит, будет бой», — по спине Алексашки волной прокатился холодок. Он пошел искать Юрко. В городе стало тесно и шумно. Возле ратуши толпились казаки и мужики. Ходил, с любопытством рассматривал люд. Повернул к костелу. И там не нашел Юрко. Увидал его среди черкасов на ступенях иезуитского коллегиума. Казаки чистили мушкеты. На каменных ступенях были разложены черные кожаные ольстры, расшитые тесьмой и бахромой. Широкие отвороты прикрывали подпатронники, набитые бумажными зарядами с порохом и пулями. Юрко увидел Алексашку и обрадованно замахал рукой.
