Отец сидел за столом в библиотеке, разглядывал в лупу желтое яйцо размером с кулак и делал пометки в гроссбухе с кожаным переплетом. Мерридит не видел отца всего три недели, но тот словно постарел на несколько лет. Недавно он перенес второй удар: теперь он почти ослеп, у него тряслись руки. На листе промокательной бумаги ядовитым пауком растопырилась черная кожаная перчатка, которую лорд Мерридит обычно носил на правой руке.
Дэвид постучал. Отец, не поднимая глаз, пробормотал:
— Войдите.
Мерридит робко шагнул за порог, но дальше идти не решился.
— Я хотел бы с вами поговорить, сэр.
— Я в добром здравии, Дэвид. Спасибо, что спросил.
— Простите, сэр. Разумеется, мне следовало спросить.
Отец угрюмо кивнул, но глаза на сына так и не поднял.
— И о чем ты хочешь со мной поговорить? Уж не о том ли, что превратил мой дом в постоялый двор, куда наезжаешь отдохнуть между светскими увеселениями?
— Нет, сэр, не об этом. Прошу прощения за длительное отсутствие, сэр.
— Что ж. Тогда в чем дело? О чем ты хочешь поговорить?
— О моих отношениях с мисс Блейк, сэр.
— И что же?
— Я… Кажется, я… — Собравшись с духом, он проговорил: — Я привязался к другой особе, сэр.
Граф невозмутимо достал из ящика маленькую кисточку и неверной рукой принялся очищать яйцо от пыли.
— Что ж, — негромко, точно разговаривая сам с собой, произнес он наконец, — привязался, так отвяжись, да побыстрее. Ты понял меня? — Он поднял яйцо, оглядел его в бледно-золотистом свете камина, обвел пальцем вокруг него, точно ждал, что из яйца вылупится птенец. — Если мне не изменяет память, — шепотом продолжал лорд Кингскорт, — былые твои «привязанности» нельзя назвать разумными. Их тоже пришлось развязать.
— На этот раз все иначе, сэр. Я в этом уверен.
Отец наконец посмотрел на него. Взгляд его был стеклянным. Чуть погодя лорд Мерридит поднялся из-за стола, натянул перчатку.
— Подойди ближе, — пробормотал он. — К свету.
Дрожа всем телом, Мерридит приблизился к отцу.
— Что с твоими плечами, Дэвид?
— Что… что вы имеете в виду, сэр?
Лорд Кингскорт моргнул медленно, точно сонная корова.
— Сделай божескую милость, стой прямо, когда со мной разговариваешь.
Дэвид исполнил приказ. Отец впился в него взглядом. Ветер стучал в окна, выл в каминной трубе. На крыше маслобойни хлопали плиты сланца.
— Ты боишься, Дэвид? Отвечай как на духу.
— Немного, сэр.
Прошло немало времени, прежде чем лорд Кингскорт кивнул.
— Не стыдись. Я знаю, что такое страх. — Он медленно и тяжело проковылял к буфету красного дерева, нащупал графин, неловко открыл его. Осторожно налил себе бокал бренди, хотя рука его так тряслась, что он едва не разлил. Не оборачиваясь, спросил: — Выпьешь со мной?
— Нет, сэр, благодарю.
Рука с графином зависла над вторым бокалом, точно принимая решение, которое повлечет за собой далеко идущие последствия.
— Неужели, чтобы выпить с собственным сыном, мне нужно ехать за этакой честью в Дублин?
Дедовы часы щелкнули, зажужжали. Они ошибались на много часов. Где-то в библиотеке тикали часики, словно мелочно возражали своим величественным предшественникам.
— П-простите, сэр. Да, конечно, выпью с удовольствием. Спасибо. Немного вина.
— Вино не напиток, — возразил лорд Кингскорт, — оно годится лишь на то, чтобы французы и всякие спесивые фаты полоскали свои почки.
Он до краев наполнил бренди второй бокал, поставил его на столик у рояля. Мерридит подошел к столику, взял бокал. Тот холодил руку.
— Твое здоровье, Дэвид. — Лорд Кингскорт одним глотком осушил полбокала.
— И ваше, сэр.
— Я гляжу, ты не пьешь. Значит, пожелание твое неискренне.
Мерридит отпил глоточек. Съеденное подступило к горлу.
— Еще, — велел отец. — Я хочу выздороветь.
Дэвид отпил глоток, и от отвращения на глазах его выступили слезы.
— До дна, — настаивал лорд Кингскорт. — Ты же знаешь, я очень болен.
Он допил бокал. Отец налил ему еще.
— Можешь сесть, Дэвид. Если угодно, вон туда.
Мерридит подошел к мягкой кушетке, сел, отец его, отдуваясь от натуги, неловко опустился в темное кожаное кресло. Он был без чулок, в непарных домашних туфлях. Волдыри покрывали костистые щиколотки, на сизо-багровых рубцах виднелись следы ногтей.
Лорд Кингскорт молчал. Мерридит гадал, что будет дальше. Вдалеке нелепо заревел осел. Наконец отец продолжил, тщательно выговаривая и подчеркивая каждое слово (после удара он все время разговаривал в такой манере, чтобы скрыть нетвердую речь, точно пьяный, притворяющийся трезвым).
— В твоем возрасте я иногда боялся твоего деда. Мы с ним не были так близки, как близки мы с тобой. Порой он бывал сущим тираном. В духе былых времен. По крайней мере, так мне казалось. И лишь недавно я осознал, что он желал мне добра. То, что я принимал за строгость, на деле было нежностью и добротой. — Он сглотнул — с трудом, словно пропихивал в горло хрящ. — В юности отцы кажутся нам тиранами. Вполне естественное чувство для молодого человека.
Меридиту было неловко: он не знал, что ему ответить.
— И на войне мне часто бывало страшно. — Отец поджал бледные губы и печально кивнул. — Да. Ты, кажется, удивлен, но это так. Во время битвы за Балтимор [52] я думал, что умру, Дэвид. В один момент мы оказались отрезаны. И мне стало страшно.
— Страшно умереть, сэр?
Отец рассеянно смотрел в свой бокал, точно в его испарениях ему рисовались странные картины. В комнате было холодно, но борода его, казалось, потускнела от пота.
— Да. Пожалуй, что так. Пожалуй, я боялся боли. Если молодой человек видел, как умирают другие молодые люди, когда он по долгу службы посылал их на верную смерть, он знает, что смерть вовсе не величественна, а отвратительна. — Он вздрогнул, машинально отряхнул рукав. — Мы разглагольствуем о гибели за отчизну. Но это ложь, ничего боле, Дэвид. Варварство и ложь.
— Сэр?
— Я пришел к мысли, что эти благоглупости нужны, чтобы мы не боялись. Они убивают страх, который мог бы сплотить нас. Религии. Философии. Даже государства: они тоже ложь. Я так думаю.
Мерридит смутился.
— В каком смысле, сэр?
— Я имею в виду, внутри мы все похожи. Люди. Если проткнуть нас насквозь. — Он снова кивнул, сделал большой глоток бренди. — Разумеется, кроме французов. Эти дикари едят чеснок.
— Да, сэр.
Отец нахмурился.
— Я пошутил.
— Извините, сэр.
— И ты меня извини.
Он рассмеялся, коротко к горько.
— Признаться, порой мне кажется, что старый лягушатник прав. Свобода, равенство, братство и так далее. — Он обвел мрачную холодную комнату таким взглядом, точно она внушала ему омерзение. — Я бы не отказался от свободы. А ты? — В словах его сквозила насмешка, которой Дэвид Мерридит не понимал.
— Да, сэр. Я бы тоже не отказался.
— Ну конечно. Ну конечно. И я бы не отказался. Из глубины дедовых часов раздался звон: печальный усталый звук, точно хронометр кашлянул. Двигались тени. Шипело пламя. Крутился храповик, приспосабливаясь к своей тяжелой работе. Отец посмотрел на покоробленный коричневый потолок, потом на часы, потом на сына.
— О чем я тебе говорил, Дэвид?
— Вы говорили о смерти, сэр.
— Правда?
— Да, сэр. О битве за Балтимор.
Отец медленно продолжал:
— Чего я боялся. Еще больше. Чем этого… — Из глаз лорда Кингскорта полились слезы.
Мерридит перепугался так, словно отца вдруг послабило. Тот сидел неподвижно, уронив голову на грудь, левой рукой вцепившись в серебряный позумент, якобы украшавший подлокотник. Плечи лорда Кингскорта вздрагивали от беззвучных рыданий. Из груди рвались всхлипы, однако он старался одолеть дрожь. Слышно было, как он покряхтывает. Старик покачал головой. Он дышал прерывисто, с трудом, словно каждый вдох причиняет ему боль.
— Что… что с вами, сэр?
Лорд Кингскорт не поднял глаз на сына.
