Он стоял на ковре подле камина, опершись рукой о мраморную доску. Его лицо было задумчиво и мрачно, что мне доставило удовольствие; в чертах адвоката не виделось ни малейшего довольства своими недавними подвигами.
— Ну, — заметил я, — вы теперь закончили дело.
— Он уехал? — спросил Ромэн.
— Да, — ответил я, — придется нам расхлебывать кашу, когда он вернется.
— Вы правы, — согласился адвокат, — а отделываться от него одними баснями да вымыслами, как сегодня, скоро будет недостаточно.
— Как сегодня? — повторил я.
— Да, как сегодня, — подтвердил он.
— Что вы хотите сказать?
— Что сегодня мы отделались от виконта при помощи басен и вымыслов.
— Господи помилуй, — произнес я, — неужели мне придется узнать о ваших поступках нечто такое, чего даже я еще не подозревал? Вы не поверите, до чего вы меня заинтересовали! Вы поступили сурово, я, конечно, видел это и даже мысленно осуждал вас за это. Неужели же все, что вы сказали, вдобавок еще и ложно? В каком же смысле, дорогой сэр?
Мне кажется, я говорил очень вызывающим тоном; однако адвокат не обратил никакого внимания на интонацию моего голоса.
— Ложно в полном смысле этого слова, — серьезно ответил он. — Мои басни были ложны потому, что в них не было истины; ложны потому, что они не могут осуществиться; ложны потому, что я хвастался и лгал. Разве я могу его арестовать? Ваш дядя сжег бумаги; он поступил великодушно; много великодушных поступков видал я и всегда сожалел о них, всегда. «В этом будет заключаться наследство Алена», — сказал граф. Когда бумаги горели, он не предполагал, что это наследство окажется таким богатым! Размеры его выяснит время.
— Прошу тысячу извинений, мой дорогой сэр, но меня поражает, что вы, не смущаясь, говорите о вашем поражении; при настоящих же обстоятельствах я могу назвать это даже неприличным!
— Правда, я разбит, совершенно разбит. Я чувствую себя вполне беспомощным относительно вашего двоюродного брата, — произнес адвокат.
— Неужели? И серьезно? — спросил я. — Может быть, именно вследствие этого вы и оскорбляли бедняка всяческими способами? А зачем же вы так заботливо старались доставить мне то, в чем я совершенно не нуждался, а именно нового врага? Все это вследствие того, что вы беспомощны относительно него? «Вот мой последний метательный снаряд, — говорили вы, — больше у меня нет запасов; подождите, пока я пущу его; он не может ранить врага, он только раздражит его». Ну, он пришел в бешенство, а я ничего не могу сделать, чтобы усмирить его. Еще толчок, еще удар, теперь он обезумел! Станьте рядом со мной, хотя я совершенно беспомощен. Мистер Ромэн, я спрашиваю себя: что скрывается под этой странной шуткой или что вызвало ее? Я задаю себе вопрос: не следует ли дать ей название измены?
— Я почти не удивляюсь, слыша ваши слова, — сказал адвокат. — Действительно, странную игру пришлось нам вести, и мы должны быть счастливы тем, что нам удалось так хорошо выпутаться. Но тут не было измены, мистер Анн; нет, нет, не было, и если вы согласитесь послушать меня в течение минуты, я самым ясным образом докажу вам это.
К Ромэну, по-видимому, вернулась его обычная бодрость духа, и он снова заговорил.
— Видите ли, виконт еще не читал газеты, но кто может сказать, когда ему случится прочесть ее? Проклятый номер мог лежать у него в кармане, а мы и не знали бы об этом. Мы были, следует даже сказать, мы находимся в зависимости от случайности, от покупки, стоящей два пенни.
— Правда, — заметил я, — я и не подумал об этом.
— Да, — вскрикнул Ромэн, — вы предполагали, что быть героем интересной газетной заметки ровно ничего не значит! Вам казалось, что это нечто тайное! Однако дело-то обстоит совершенно иначе. Часть Англии уже твердит имя Шамдивера; дня через два почта разнесет его повсюду. Такова удивительная система для распространения известий! Только подумайте! Когда родился мой отец… Но это иная история. Вернемся к делу: перед нами элементы страшной вспышки, мысль о которой меня пугает; элементы эти: ваш кузен и газета. Взгляни он хоть одним глазком на роковой печатный столбец, и что будет с нами? Легко задать этот вопрос, но нелегко на него ответить, мой молодой друг. Кроме того, позвольте сказать вам, что виконт постоянно читает именно эту газету. Я убежден, что она лежала у него в кармане.
— Прошу извинения, сэр, — сказал я, — я был не прав; я не понимал всей опасности моего положения.
— Кажется, вы никогда не понимаете этого, — заметил Ромэн.
— Однако публичное оскорбление… — начал я.
— Я согласен с вами, эта было безумием, — прервал меня Ромэн. — Но так приказал ваш дядя, мистер Анн, и что мог я сделать? Следовало ли мне сказать ему, что вы убили Гогелу? Не думаю.
— Конечно, не следовало, — произнес я, — это только еще больше запутало бы дело. Мы находились в очень плохом положении.
— Вы до сих пор еще не понимаете всей его серьезности, — возразил Ромэн. — Для вас было совершенно необходимо, чтобы Ален уехал, уехал немедленно; необходимо удалиться и вам сегодня же, потихоньку, под покровом тьмы, а как вы могли бы сделать это, если бы он оставался рядом с вашей спальней? Значит, следовало его немедленно выгнать, а в этом-то и заключалась трудность.
— Простите меня, мистер Ромэн, но разве дядя не мог попросить его уехать? — спросил я.
— Я вижу, — ответил мне адвокат, — мне нужно объяснить вам, что это было совсем не так легко сделать, как кажется. Вы говорите себе, что замок — дом вашего дяди, и не ошибаетесь. Однако в то же время он и дом вашего кузена. У виконта есть здесь свои комнаты. В течение тридцати лет он пользовался ими, и они переполнены всевозможным хламом — разными корсетами, пуховками для пудры и тому подобными идиотскими полуженскими вещами; никто не имеет права оспаривать, что они принадлежат виконту. Мы могли бы попросить его уехать, а он имел бы полное основание возразить: «Да, я уеду, но возьму с собой мои корсеты и галстуки. Мне прежде всего необходимо собрать девятьсот девяносто девять ящиков, полных нестерпимым хламом, который я собрал в течение тридцати лет и на укладку которого употреблю около тридцати часов». Что бы мы ему тогда ответили?
— В виде возражения мы послали бы к нему двух рослых лакеев с крепкими палками, — ответил я.
— Боже сохрани меня от мудрости мирян! — вскрикнул Ромэн. — В самом начале судебного процесса оказаться неправым? Нет! Можно было сделать только одно: ошеломить, поразить виконта, и я воспользовался этой возможностью, причем истратил свой последний патрон. Теперь мы выиграли часа три; поспешим же ими воспользоваться, потому что, если в чем-либо можно быть уверенным, так именно в том, что ваш кузен оправится завтра же утром.
— Прекрасно, — сказал я, — я признаю себя идиотом. Правильно говорят: старый солдат — это старый младенец! Ведь я и не думал ни о чем подобном.
— Ну, и теперь, услышав все это, будете ли вы по-прежнему отказываться уехать из Англии?
— По-прежнему.
— Это необходимо, — настаивал адвокат.
— А между тем невозможно, — возразил я ему. — Рассудок тут бессилен, а потому не тратьте ваших доводов. Достаточно будет сказать вам, что вопрос касается сердечных дел.
— Да? — произнес Ромэн. — Впрочем, я должен был ожидать этого! Помещайте людей в госпитали, запирайте их в тюрьмы, надев на них желтые сюртуки, делайте с ними что угодно, а все-таки молодой Джессами встретит свою юную Дженни. Поступайте как угодно! Я слишком стар, чтобы спорить с молодыми людьми, которые вообажают, что они влюблены; я достаточно опытен, благодарю вас. Только поймите, чем вы рискуете, поймите, что вас может ждать тюрьма, скамья подсудимых, виселица и веревка… вещи ужасно вульгарные, мой юный друг, мрачные, отвратительные, серьезные, в которых нет ничего поэтического.
— Итак, я предупрежден, — весело сказал я. — Никого не могли предостерегать более тонким и красноречивым образом. А между тем мои намерения не изменились. Пока я не увижу этой особы, ничто не заставит меня покинуть Великобританию. Кроме того, я…
Здесь моя речь совершенно оборвалась. Я чуть было не рассказал Роману истории погонщиков; но при первых же словах голос мой замер. Я сообразил, что терпимость адвоката могла иметь предел. Не особенно долгое время пробыл я в Великобритании и большую часть его провел в неволе, в Эдинбургском замке, а между тем мне пришлось уже сознаться Ромэну, что я убил ножницами человека; теперь я чуть было не сказал, что виновен в смерти другого, которого ударил палкой из остролистника. Меня охватила волна скрытности, холодная и глубокая как море.
— Словом, сэр, это вопрос чувства, — в заключение произнес я, — и ничто не помешает мне отправиться в Эдинбург.
Если бы я выстрелил над ухом адвоката, он, наверное, не вздрогнул бы сильнее, чем в эту минуту.
