— Я беру всех вас в свидетели, — слышите ли вы меня? — я беру всех вас в свидетели того, что признаю своим наследником и представителем моего рода вот этого молодого человека, которого большинство из вас видит впервые. Он — виконт Анн де Сент-Ив, мой внучатый племянник по младшей линии. Я беру вас всех в свидетели того, что я лишаю наследства вот этого хорошо известного вам джентльмена, виконта Алена де Сент-Ива, что я отказываюсь от него, поступая таким образом благодаря уважительным причинам. Мне следует еще объяснить, почему я побеспокоил вас всех в такое необычное время и, можно сказать, подверг вас неприятности, так как вы еще не успели окончить вашего ужина, когда я вас созвал. Виконт Ален стал угрожать, что будет оспаривать мое завещание, и утверждал, будто в вашей уважаемой среде найдутся лица, которые под присягой скажут все, что ему будет угодно внушить им. Поэтому я желаю лишить его этой возможности и закрыть уста его фальшивых свидетелей. Я от души благодарю вас за вашу любезность и имею честь пожелать вам доброго вечера.
Слуги, все еще пораженные услышанным, толпой вышли из комнаты больного; одни из них кланялись, другие ерошили свои волосы, третьи шаркали ногами, словом, каждый действовал согласно степени важности своего положения. В это время я украдкой взглянул на моего двоюродного брата. Он перенес уничтожающее публичное оскорбление, не изменив ни позы, ни выражения лица, и я не мог не почувствовать восхищения при взгляде на него. Еще большего уважения был достоин он, когда все до единого слуги вышли, и в комнате графа остались только мы с ним и адвокат; Ален сделал шаг к кровати дяди, поклонился и обратился к человеку, осудившему его на разорение, с такими словами:
— Граф, вам было угодно обойтись со мною так, как вы обошлись, и моя благодарность к вам, а также ваше болезненное состояние не позволяют мне судить ваш поступок. Мне только необходимо напомнить вам, насколько продолжительно было то время, в течение которого меня приучали считать себя вашим наследником. Находясь в этом положении, я считал, что не делаю ничего бесчестного, позволяя себе жить довольно широко. Если вы теперь оставите меня с одним шиллингом в награду за мою двадцатилетнюю службу, я окажусь не только нищим, но и несостоятельным должником.
Не знаю, под влиянием ли усталости или благодаря хитрым внушениям ненависти, но дядя снова закрыл глаза и даже не поднял век.
— Без единого шиллинга, — только проговорил он в ответ и улыбнулся слабой улыбкой, которая сейчас же исчезла с его лица, снова ставшего непроницаемой маской, хранившей следы лет, хитрости и усталости. Ошибиться было невозможно: дядя наслаждался положением вещей так, как он редко наслаждался чем-нибудь за последнюю четверть столетия. В его слабом теле еле теплился жизненный огонек, но ненависть, точно нечто бессмертное, оставалась в нем твердой и непреклонной.
Тем не менее мой двоюродный брат продолжал:
— Я говорю при невыгодных условиях: мой заместитель остается в комнате, выказывая этим более благоразумия, нежели деликатности.
Говоря это, Ален бросил на меня взгляд, который иссушил бы крепкий дуб.
Я очень хотел уйти, и Ромэн тоже выказал полную готовность способствовать моему уходу. Но дядя оставался непреклонным. Тем же тихим тоном и не открывая глаз, он попросил меня не двигаться с места.
— Хорошо, — сказал Ален, — значит, мне будет невозможно напомнить вам о тех двадцати годах, которые прошли над нашими головами в Англии, и о тех услугах, которые я оказал вам. Это было бы нестерпимо. Ваше сиятельство знает меня слишком хорошо, чтобы предположить, что я унижусь до такой степени. Я перестану защищаться — это угодно вашему сиятельству. Я не знаю, какие проступки совершал я, мне известно только мое наказание, и оно так велико, что я теряю мужество при мысли о нем. Дядя, умоляю вас, сжальтесь, простите меня, не осуждайте меня на пожизненное заключение в долговой тюрьме, не превращайте в нищего должника.
— Chat et vieux, pardonnez [19],— произнес граф цитату из Лафонтена; затем, взглянув на Алена своими бледно-голубыми широко раскрытыми глазами, он сказал с некоторым пафосом: — La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable [20].
Лицо Алена побагровело. Он обернулся ко мне и к Ромэну, и его глаза запылали.
— Теперь ваша очередь, — сказал он, — по крайней мере, в тюрьме будут два виконта!
— Нет, мистер Ален, с вашего позволения, — произнес Ромэн, — придется принять во внимание несколько формальностей.
Но Ален уже бросился к двери.
— Погодите одно мгновение, — крикнул Ромэн. — Вспомните ваш собственный совет не презирать противника.
Ален обернулся.
— Если я не презираю, то ненавижу вас, — крикнул он, отдаваясь чувству злобы. — Знайте это вы оба.
— Вы, кажется, грозите виконту Анну? — сказал адвокат. — Знаете, я не делал бы этого на вашем месте. Боюсь, очень боюсь, что, если вы станете поступать так, как задумали, мне придется принять относительно вас крайние меры.
— Вы превратили меня в нищего и банкрота, — сказал Ален, — что же еще можете сделать вы?
— Мне не хочется говорить о некоторых вещах в этой комнате, — возразил Ромэн, — но есть нечто худшее, чем банкротство; существуют места более ужасные, чем долговая тюрьма.
— Я не понимаю вас, — проговорил Ален.
— Вы понимаете, — продолжал адвокат, — мне кажется, вы отлично понимаете меня. Не предполагайте, что, пока вы деятельно хлопотали, все остальные совершенно бездействовали. Не воображайте, что я, благодаря моей принадлежности к английской нации, совершенно неспособен произвести следствие. Как ни велико мое уважение к вашему роду, виконт Ален де Сент-Ив, но если я услышу, что прямым или косвенным путем вы действуете в указанном вами смысле, я исполню свой долг, чего бы это ни стоило, и сообщу куда следует настоящее имя шпиона, бонапартистского шпиона, который подписывается: Rue Grégoire de Tours.
Сознаюсь, мое сердце почти полностью было на стороне моего оскорбленного и несчастного двоюродного брата; если бы я не сочувствовал ему уже раньше, то в это мгновение пожалел бы его — так ужасно потрясли Алена слова адвоката; он схватился за галстук и покачнулся. Мне показалось, что он сейчас упадет, и я подбежал к нему, но в это мгновение виконт ожил и протянул руки, как бы желая предохранить себя от казавшегося ему унизительным прикосновения.
— Прочь руки! — с трудом произнес он.
— Теперь, — продолжал Ромэн все прежним тоном, — я надеюсь, вы поймете положение вещей, поймете, как осторожно следует вам вести себя. Ваш арест, если можно так выразиться, висит на одном волоске, и так как я и мои агенты будем постоянно наблюдать за вами, то вам придется стараться идти как можно более прямым путем; при первом же сомнении я начну действовать.
Ромэн понюхал табак, устремил испытующий взгляд на человека, которого он терзал, и затем прибавил:
— Теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета стоит у подъезда. Этот разговор волнует графа; он, конечно, неприятен вам, и мне кажется, нет никакой надобности продолжать его. В намерения вашего дяди, графа, не входит, чтобы вы снова спали под его кровлей.
Ален повернулся и, не говоря ни слова, вышел из комнаты; я бросился за ним. Вероятно, в моем сердце есть человеколюбие; по крайней мере, эта пытка, это медленное убийство окончательно изменили мои симпатии. В ту минуту, как Ален уходил, я от души ненавидел и графа, и адвоката за их хладнокровную жестокость.
Я наклонился через перила, но услышал только, как Ален поспешно прошел через ту переднюю, в которой недавно в честь его приезда толпились слуги и которая была пуста теперь, когда он уезжал один, потеряв друзей. Через минуту в моих ушах раздался звук захлопнувшейся двери. Ярость, с которой он сделал это, дала мне понять о степени его бешенства. В известном смысле я переживал его чувства; я понимал, с каким удовольствием он придавил бы этой дверью моего дядю, адвоката, меня самого и всю толпу людей, видевших его унижение.
Как только мой двоюродный брат уехал, я стал обсуждать, какие результаты получатся вследствие всего происшедшего. Много бед было наделано, и мне казалось, что на мою долю выпадет расплата за все. Здесь наедине и на людях травили и дразнили этого гордого зверя так, что в конце концов он потерял способность видеть, слышать и чувствовать; когда же несчастный обезумел от бешенства, перед ним открыли ворота и выпустили его на волю, дав ему возможность придумать на свободе средство отомстить своим врагам. Я невольно сожалел о том, что хотя лично я желал поступать миролюбиво, мои друзья разыгрывали героическую трагедию, выставляя меня героем… или делая жертвой, что почти одно и то же. Героические поэмы должны быть избраны самими вами; если же этого нет, они обращаются в ничто. Уверяю вас, что возвращаясь к себе в комнату, я был далеко не в любезном настроении духа; мне приходило в голову, что мой дядя и адвокат поставили на карту мою жизнь, мою будущность, и я от души клял их за это, чувствуя сильное желание не встречаться ни с одним из них; поэтому я совершенно потерялся, очутившись лицом к лицу с Ромэном.
