в этот момент мимо меня пролетела граната, которую бросил в наше окно какой-то немец. Но молодой еврей, который стоял рядом со мной, мигом схватил эту гранату и швырнул ее через окно обратно. Я не забуду его имя: Лушек. В этот день он спас мне жизнь.
А пан Юзек давно забыл свою обязанность оберегать меня. То, что происходило вокруг нас, было слишком большим и серьезным, жизнь каждого из нас на этом фоне выглядела ничтожной, не имеющей никакого значения. Я тоже ощущал это. Я уже не думал об Антоне. Не думал о себе. Меня не беспокоила больше мысль, выйду я отсюда или нет. Мне было безразлично, что со мной случится. В эту минуту я был готов умереть там вместе с еврейскими повстанцами. И я думаю, что это было не от легкомыслия, а от большого душевного подъема.
И немцы снова отступили. И мы снова не поверили своим глазам. И я тоже не поверил, по правде говоря. Но они действительно отступили. И всех снова охватило ликование, они обнимались и плакали от радости.
А потом произошло еще одно невероятное событие — впрочем, как и все другие в этот день, — мы увидели идущих к нам трех немецких офицеров, которые явно направлялись для переговоров: каждый из них держал свою винтовку дулом к земле, и к их мундирам были прикреплены белые ленточки.
Как я узнал позже, они просили прекратить стрельбу на четверть часа, чтобы вывезти своих убитых и раненых. А кроме того, они объявили, что все, кто выйдет по доброй воле, будет помилован и отослан вместе со своим имуществом в рабочие лагеря Понятов и Треблинку. Никто из повстанцев не сложил оружия. Но на площадь вдруг вышли несколько десятков человек — старики, женщины, много детишек, матери с грудными младенцами и даже несколько молодых парней — и отдались в руки немцев. Бедняги. Я не знаю, вышли они из какого-нибудь тесного удушливого бункера, как тот, где был я, или из какого-то другого места, — во всяком случае, никто не вмешался и не пытался их задержать. Ведь все мы знали, что ни один человек не уйдет отсюда живым. Я только не понимаю, почему еврейские повстанцы не убили этих трех офицеров. Ведь это был не рыцарский поединок. Можно было выслушать, что они предлагают, а потом застрелить всех троих. Сами-то немцы вели себя совсем не по-рыцарски. Пока они вели здесь переговоры, прибежал посыльный от командира участка с приказом немедленно отрядить пятерых бойцов в один из домов на Францисканской, потому что немцы начали прорываться туда по крышам и через чердаки. В то самое время, пока здесь говорили о перемирии…
Стрельба возобновилась. Немцы стреляли во все стороны, и наши парни отвечали им огнем. Но наши стреляли редко, потому что патроны были уже на исходе. До сих пор с нашей стороны было мало раненых, но из боя на Францисканской вернулся только один парень. Он с гордостью рассказал нам, что они сражались с немцами на чердаках, на крышах и на лестничных площадках. И остановили их. Немцы отступили и там.
Но этот рассказ уже не вызвал такого взрыва радости, как раньше. Слишком много евреев погибло там в рукопашном бою. И среди них — Михал Клепфиш, известие о смерти которого тут же разнеслось от дома к дому и с этажа на этаж по всей территории «щеточников». Кажется, я уже рассказывал, что у него на фабрике делались бутылки с «коктейлем Молотова» и была тайная мастерская, где изготавливали гранаты и бомбы. Парень, который вернулся оттуда, рассказал, как он погиб. За одной из труб на крыше затаился немец с пулеметом, и этот немец убил и ранил многих бойцов, прежде чем его удалось уничтожить. Там погиб и пан Клепфиш.
Сегодня, спустя много лет, я пытаюсь, но не могу понять, сколько времени прошло между разными событиями того дня. Те короткие минуты, когда мы стреляли в немцев и швыряли в них гранаты и бомбы, превратились в моей памяти в бесконечные часы, и я могу буквально по секундам рассказать, что делал и говорил каждый из парней, находившихся рядом. А с другой стороны, целые часы, которые разделяли эти короткие интервалы боя, сжались в моей памяти до минут, хотя я знаю, что это были долгие часы. Часы напряженного ожидания.
Я помню самолет, который вдруг начал кружить над нами. Кто-то сказал, что это дурной признак. И действительно, оказалось, что наблюдатели с этого самолета наводили огонь немецких пушек, которые начали обстреливать нас ближе к вечеру. А потом немцы послали в гетто маленькие группы саперов, которые взорвали и подожгли несколько брошенных домов. Огонь перекинулся на соседние дома, и мы видели издали пожарных, которые не давали огню распространиться на польскую часть города.
В этот момент мы получили приказ отступить в бункер на Свентоярской. Командир нашей группы решил переходить туда по крышам, потому что артиллерийский обстрел на время прекратился. Мы поднялись наверх. Еврейские бойцы по одному вышли на крышу, а следом за ними и мы с паном Юзеком. Я был без оружия, а пан Юзек держал пистолет одного из убитых ребят, но патронов у него не было. Он надеялся добыть их позже. Мы поднялись на крышу последними и пошли по доскам, проложенным для трубочистов. И вдруг перед нами появился немец. Я по сей день не могу понять, как он там оказался, откуда выскочил. Пан Юзек крикнул:
— Немец!
Один из парней, у которого было оружие, услышал крик и выскочил на крышу из чердака соседнего дома. Но он был слишком далеко. Немец выстрелил в пана Юзека. Все произошло молниеносно. Но сегодня, когда я воскрешаю в памяти эту картину, она все длится и длится. Каждое движение этого немца и каждое движение пана Юзека запечатлены в моей памяти, как кадры киноленты, протягиваемой на малой скорости.
Я помню, как немец выстрелил в пана Юзека из пистолета. Возможно, это был офицер, потому что у него не было винтовки. Он стоял у трубы и все стрелял и стрелял в пана Юзека. А тот бежал к нему по доске для трубочистов. Немец стрелял снова и снова, а пан Юзек все бежал и бежал ему навстречу Расстояние было небольшое. И он бежал к этому немцу с протянутыми руками, как будто встретил друга, которого давно не видел, и спешит его обнять. А немец… у него вдруг исказилось лицо. И постепенно искажалось все больше и больше.
