в суставах мучали, к смеси горечавку добавляли. Антониев огонь, или терен, листья его, примешивали при ранениях, чтобы кровь хорошо очищал. Полынь – мысли худые в голове казака убирала. Донник добавляли обычно после боя, чтобы впечатления о рубке не такими острыми были. А вот колдун-трава, наоборот, уверенности казакам добавляла, стало быть, ее перед боем курили. Тирсу особливо дозорные любили. Считали, что она зрение усиливает. Ну, а ежели казак девку какую ощастливить желание имел, в походе порой долго без этого дела, так любисток к тютюну подмешивал, и успех был гарантирован. Как видишь, унучок, казацкие шо люлька, шо чубук чистого тютюна и не знали.
– Интересно, деда. Я и не знал. Думал, шо только табак в трубку забивают, – отозвался Василь. – Ты же знаешь, что я недобро отношусь к этой привычке, но по запаху хороший табак от дешевого отличить смогу.
За окном послышался стук.
– Вроде как ворота стукнули, – взволнованно произнес Василь.
Дед заметил легкую дрожь в голосе внука, но значения не придал. Мало ли, с дороги казак молодой. Ухо востро держит. Встал, кряхтя, и, не торопясь, к окну подошел. Глаза старческие свои протер, чтобы лучше видеть, присмотрелся. На улице давно рассвело, но тяжелые тучи, закрывшие небо плотной пеленой, разукрасили все серой, унылой краской.
– Хмарно на дворе, – сказал старик, почесывая седую бороду.
– Кто пришел? – так же беспокойно спросил внук.
– Та нэма никого, Васыль. Должно быть, кот шабэра Кушнэрэнко шастае. Вин частенько к нам в амбар захаживает. Крыс в вентирь свой кошачий лихо заманивает. Когти, шо тот кинжал! С таких не вырвешься. Выедает поганку эту серую дочиста. Лишь шкиру с хвостом оставит на входе, мол, гляди, деда Трохим, який я гарный казачий кот, як с грызунами справляюсь! Если б котам ордена положены были бы, ходил бы уже в кавалерах.
Дед Трохим негромко засмеялся. Плечи задергались. Смех внезапно перешел в кашель. Старик зашелся, показывая внуку рукой на спину, мол, постучи. Василь похлопал открытой ладонью по дедовой спине. Тот откашлялся, сплюнув в кулак белую слизь. Обтер о шаровары. Василь смотрел на него с заботой и волнением.
– Нэ журысь, хлопчик, выдюжу. Знахарка травами по лету отпоила, пошептала, и хворь ушла. А сейчас снова что-то кашель одолевает который день.
– На чахотку вроде не похоже. Скорее всего, катар или инфлюэнца, – отреагировал внук.
– Гляди, словами какими мудреными говоришь, – не без удовольствия заметил дед Трохим. – Стало быть, не зря учишься.
Василь пожал плечами, мол, учусь, что с того.
– Правильно, внучок. Учение не зря говорят – свет есть. Да и фельшар не последний человек, шо в станице, во время мирное, шо на войне. Почет и уважение.
– А, пустое, – отмахнулся Василь.
Дед удивленно посмотрел на внука:
– Шо это за «пустое»?!
На дворе вновь послышался стук, будто пустая крынка с плетня упала. Василь напрягся. Дед с прищуром поглядел на внука. От меткого взгляда старого вояки не ускользнуло внутреннее волнение Василя, хотя внешне он всеми силами показывал, что спокоен. «Нужно будет расспросить внучка, как с дороги отдохнет. Шо-то не ладно с ним».
– Та грэць с ним. Опять кот, видимо. А ты чего такой напряженный?
Василь постарался уйти в сторону от разговора:
– Да нет. Все хорошо, деда. Устал трохи.
– Ну, раз так, то давай молитвенно Господа поблагодарим за то, шо до дому до хаты добрался, и ложись почивать, унучок. А как отдохнешь, то и потрапезничаем. Радость то. Не каждый день внук на побывку приезжает. Иди в большую хату, я твой тапчан не убирал. Так и стоит на своем месте.
Дед подошел к образам и истово стал осенять себя крестным знамением. Губы зашептали благодарственную молитву. Внук, стоявший чуть сзади, вяло, с явной неохотой поднес руку ко лбу, опустил на живот и наскоро, ломая ровную линию, коснулся обоих плеч. Лик Господа строго смотрел на казака с иконы, словно грозя Святыми перстами: «Все знаю! Все видел!»
Василь, не выдержав взгляда, потупил взор до пола. Дед запел отпуст. «Наконец-то! – мысленно произнес Василь. – Скорее бы уже одному остаться!»
– Ну, почивай с Богом, унучок. Поспи чуток, сил наберись. Я туточки один на хозяйстве, хоть поможешь трохи. Тебе когда обратно?
– Как и всем, деда, – ответил Василь. – Неделю дали.
– И то добре.
Василь наскоро скинул с себя ичиги, черкеску и, плеснув на лицо воды, отершись замусоленным рушником, прошел в большую хату. Плюхнулся на приготовленный дедом топчан. Долго лежал с открытыми глазами. Дрожь пробегала по спине. Все вставала перед глазами та сцена с хохлушкой и ее отцом: «А ну как узнают в станице?! Греха не оберешься!» И тут же себя успокаивал: «Нет. Не должны. С какой станицы я, хохлы не знали, да и путь их лежал мимо Мартанской. Сама и виновата. Не надо было гузней вертеть и глазки строить!»
И снова страх холодной струйкой пота обозначился на спине: «А если все же хохлы и в станицу свернут? Тогда точно пиши пропало! Это же позор и на деда ляжет. Вот же стервь! Подвела под монастырь, шлендра!»
Василь все выгораживал себя перед собой же, перекладывая вину за содеянное на молодую, статную хохлушку и на ее отца, которые за небольшую плату взялись подбросить его до станицы. Хохлы частенько переезжали от станицы к станице, желая наняться к казакам в работники. Вот и эти двое пытали счастье заработать копейку-другую в очередной станице, но, получив отказ, решили продолжить путь дальше. Чернобровая красавица-хохлушка лет шестнадцати и ее отец. Дивчина вступила в ту пору, когда отроковицы превращаются в молодых женщин, наливаясь, будто спелое яблоко соком. Василь, истосковавшийся за время учебы по женской ласке, сразу обратил внимание на аппетитные формы девки, к тому же вела она с незнакомым казаком слегка развязано, много смеялась и подшучивала над ним, несмотря на редкие замечания ее отца. Все это раззадоривало Василя, возбуждая в нем звериное желание овладеть этой хохлушкой. Всю дорогу было пасмурно и душно. Волы тянули повозку медленно и неохотно, мучимые жаждой. И вот, наконец, отец остановил повозку, чтобы напоить и дать передохнуть волам у дальнего притока реки Марты. Сам улегся на соломе в повозке, накрыв лицо соломенной широкополой шляпой. Василь тоже сделал вид, что дремет, но одним глазом поглядывал за хохлушкой. Та, удостоверившись, что и отец, и попутчик задремали, решила освежиться. Пробравшись в ивняк у берега, она скинула с себя вышиванку и верхнюю юбку, оставшись в исподнем, огляделась. Никого. Лишь легкий шелест ивняка. Зачерпнув пригоршню прохладной воды, омыла руки,
