— Нынче не понравился мне игумен.
— Осерчал старец, — кивнул Словиша, правя коня. — Мартирий на людях невнятен, но мстителен и коварен. Сдается мне, что неспроста наведались мужички к Ефросиму на двор. Верят простые люди старцу, а у владыки прежней силы уже нет…
— Потрясем Вобея, так кое-что и выведаем.
— Не наше это дело — Вобея трясти, — сказал Словиша. — Пусть Мирошка его трясет.
— Мирошка потрясет…
— Но и мы, чай, не во Владимире.
В конце улицы показались конные. Передний, в шлеме и смутно поблескивающей в скупом лунном свете кольчуге, поднял руку:
— Стой!
Словиша натянул удила.
— Кто такие будете?
У говорившего была гордая осанка и властный голос. Конь под ним приседал и взрывал копытами снег. Звездан разглядел взятых верховыми в окружение мужиков.
— Посланные мы великого князя Всеволода Юрьевича. А поспешаем к посаднику на двор, — обстоятельно отвечал Словиша.
Всадник стегнул коня и подъехал ближе.
— А ентого куды поволокли? — указал он черенком плети на Вобея.
— Татя взяли, — сказал Словиша. — Ломился в избу к игумену Ефросиму…
— Ишшо одного словили! — обрадованно воскликнул вой. — У нас вон тож богатый улов. Не его ли дружки?
— Может, и его.
Вобей, стоя меж коней, встревоженно прислушивался к их разговору.
— Житья от проклятых не стало, — пожаловался вой. И вдруг предложил: — Да вам-то он на что? Давайте сюда татя. Завтра потрясем их всех вкупе…
Звездану не понравился этот бойкий разговор. Но Словиша быстро согласился:
— Бери, коли так. Да гляди в оба: старого лесу кочерга.
— У меня не сбежишь, — хохотнул вой.
Звездан обиделся.
— Почто выпустил ты Вобея? — спросил он Словишу, когда они отъехали.
— А тебе и невдогад? — усмехнулся Словиша. — Я-то сразу приметил: из одного они куста. Да не с руки нам с ними сечись — все равно одолели бы…
Звездан решительно повернул коня.
— Куды? — схватил за поводья Словиша. — Куды, шальной?..
— Пусти! — задыхаясь, проговорил Звездан. Взмахнул плетью.
— Стой! — Словиша перегнулся с седла, едва не вывалился в сугроб. Кони храпели и фыркали. Отроки, не вмешиваясь, смотрели на них с недоумением.
Словиша был кряжистее и крепче — не одолеть его Звездану. Боролись молча. На крутом морозе быстро остывала кровь. Обмяк Звездан, мягко вывернулся из крепких объятий Словиши:
— Ладно уж… Будя гомозиться…
Словиша покачал головой:
— Не горячись.
— Обидно…
— Чья беда, того и грех. Нешто своя жизнь не дорога?
Похрустывал снег. Конь под Звезданом шел, раздувая бока. Над охлупами изб, над куполами церквей висело простеганное серебристыми нитями лунное сияние. Сладко попахивало свежим снегом и горько — растворенным в застывшем воздухе крепким дымком.
Город спал, не тревожась, досматривал теплые сны. А в стороны от него уходили в бескрайность нетронутые леса.
Не шелохнутся отягощенные снегом ветви дерев, не треснет сучок, птица не пролетит. Стылый воздух наполнен таинственной звенью, невидимо осыпающейся с оцепенелых небес…
Тишина. Лишь во Владычной палате не гаснет душное пламя свечей и лампад.
Длинноногий Мартирий взад и вперед вышагивает по дубовым, темным от времени половицам, встревоженно припадает к окну: не видать ли? Не едут ли?..
Двор был пуст. Пробитая в высоких снегах дорожка искрилась нетронуто, святая София стояла, словно высеченная из глыбы озерного матерого льда.
На лавке завозился пушистый кот, зевнул, потянулся, выгнулся, спрыгнул на пол, потерся о ногу владыки.
— Ишь ты, — ласково проговорил Мартирий, нагнулся, взял кота на руки, пощекотал за ушами, погладил по мягкой шерстке. Кот замурлыкал, потянулся холодным носом к лицу владыки, ткнулся в щеку, блаженно закрыл глаза…
Время в тишине бежало незримо. Шипели свечи, потрескивали на морозе толстые стены.
Вдруг чуткое ухо Мартирия уловило далекое похрустыванье снега. Не они ли?
Прижимая к груди кота, владыка пригнулся к оконцу. От ворот к палатам по метеной дорожке трусили впереди высившихся за их спиной всадников четверо мужиков. Поскальзываясь на льду, мужики падали, помогали друг другу встать, бежали, низко склонив головы.
Отворилась дверь — широко, просторно. Из тьмы сперва показался шлем, тысяцкий вошел и пал перед владыкой на колени. Выдохнул толстогубым ртом:
— Привел, владыко.
Один за другим в палату входили мужики, сдергивали с лохматых голов заиндевелые шапки.
— На колени, — приказал, не оборачиваясь, тысяцкий.
Мужики растерянно повалились перед владыкой, не подымая глаз, пугливо вздрагивали согбенными спинами, дышали надсадно.
— Выйди, — приказал тысяцкому Мартирий.
Дверь бухнула, мужики вздрогнули и еще ниже пригнулись к половицам. Владыка отбросил кота, заговорил глухо:
— Игумена обратать не могли, а ишшо похвалялись давеча: «Немочен Ефросим, нам ли с ним не справиться?»
Отвечал сам за мужиков, издеваясь:
— Где уж нам!… Едим за двоих, пьем за троих, а сердца у нас заячьи… Тьфу!
— Резвой он, Ефросим-то, — боясь разогнуться, робко оправдывались мужики. — А ты говорил — смиренник…
— Говорил, да что с того? — снова гневно повысил голос Мартирий. — Муха и та кусается. Знамо, не окуньков ловить отправлялись на Волхов. За то и плачу, за то и одариваю. Окуньков-то кто хошь наловит: заслуга не велика.
— Прости нас, владыко…
— Прости, — послышалось вразноголос.
— Простить-то прощу, а что с того?
— Ишшо послужим.
Спины мужиков медленно распрямлялись. Застучав коленками, подползали мужики к владыке, тянули руки:
— Прости, отче.
— Эко завыли, — брезгливо поднялся Мартирий с лавки. — Вот кликну тысяцкого. Да в батоги. Да в поруб. В землю. Навеки. Анафеме предам. Прокляну!..
Оторопели мужики, смотрели на владыку опаленными страхом сухими глазами, крестились.
Перевел дух Мартирий (сам устал от многих слов), снова сел на лавку.
— Ладно, — сказал, смиряясь. — Погожу звать тысяцкого-то. Живите…
— Дай бог тебе, владыко…
— Снял с души камень…
— Отходчивый ты…
— Доброй…
— Да мы за тебя… Да мы тебе… Женкам своим… Деткам… Свечку во святой Софии…
— Благодарствуем!
— Будя! — резким голосом оборвал их невнятное бормотанье Мартирий.
Мужики будто только и ждали окрика, смолкли все разом. Стоя на коленях, уставились на владыку, как на икону. Тщились узреть чудо. Всхлипывали, дышали прерывисто.
«С кем дружбу вожу?» — думал Мартирий, разглядывая их с презрением.
Ране-то, еще до того, как стать владыкой, жил он чисто и праведно. Поучал братию скромности и воздержанию. Уважал законы человечьи и божьи. Скоромного не едал, вин не пил, спал на жесткой лежанке, читал священное писание и умилялся подвигам Христовым. Мечтал и сам о подвиге на поприще православной веры. Готовил себя к вечной загробной жизни.
Но дьявол увертлив и многолик. Сбил его с пути истинного, и, когда пришли к нему бояре и посадник, когда стали просить владыкой в осиротевший без пастыря Новгород, не ответил отказом, не удалился гордо в свою келью. Думал так: нынче в монастыре своем навел он правильную жизнь, отчего не подвигнуться на угодное богу? Сам Христос выходил к народу, обращая его во святую веру, выходили к народу апостолы его. Что, как и над ним простерлась его десница? Что, как и ему выпала счастливая доля?… Придет он к несчастным и униженным, отверзнет им ослепшие очи, лицом обратит к сияющему свету божественной истины?..
Не прогнал бояр Мартирий, впервые тогда взалкал разрушающего душу невидимого яда. Разлучился с братией своей, уехал в Новгород, ища не спасения, но славы.
Апостольской славы жаждал он и так мыслил. А жил и дела свои творил по наущению коварного искусителя. Не по правде избран был во владыки, не по правде карал и миловал. Не по правде стоял на высоком месте в Софийском соборе, творил молитвы и исповедовал, служил обедни и всенощные.
И ненависть его к Ефросиму была ненавистью к себе самому, к своему чистому и праведному прошлому.
Так сидел Мартирий, прикрыв ладонью глаза, и думал. И мужики, стоя перед ним на коленях, недоуменно переглядывались: что случилось с владыкой? Не поразила ли его внезапная хворь?..
А заглянули бы к нему в душу — ужаснулись. Кинулись бы прочь с Владычного двора в страхе и беспамятстве.
Но не было мужикам дано столь высокого дара. Да и кому он дан? Все живем в незнании — и тем счастливы…
Счастливы были мужики, что не наказал их Мартирий, разве что заставил поползать на коленях, но на коленях мужикам ползать не привыкать: набили они себе давно уж крепкие мозоли. Перед богом — на колени, перед князем — на колени, перед владыкой — на колени, перед боярином — на колени, перед воеводой и перед тысяцким, перед сотником и тиуном, перед огнищанином и старостой — перед каждым на колени…
