— Ох ты, господи, боже мой, — повторил он, вздыхая. Сел в навоз, подвернув под себя непослушные ноги, корчась, стал сдирать с век запекшиеся корочки. Кажись, постарался, проклятущий, совсем ослепил его кат [120].
Только тут вспомнил Четка, как волокли его с возницей через двор на конюшню, как сдергивали порты, как садились дюжие отроки на ноги, а руки прикручивали веревками к бревну.
Приподнялся Четка с земли, подтянул непослушными руками порты, завязал их тесемочкой, всхлипывая, побрел вдоль сруба к выходу. У самых ворот, во тьме, споткнулся о безжизненное тело, ощупал, признал в мертвеце возницу, задрожал, заскулил протяжно и безответно.
— Ты ли, Четка? — услышал неясный шепот.
Не ответил, побрел, вихляя, будто пьяный, через пустой двор. Варвара ухватила его за локоть — болью отозвалось во всем теле. Вырвался Четка, побежал, ступая в снег обмякшими ногами. Бормотал на бегу, задыхаясь: «Господи, помилуй!»
Откуда и сила взялась в таком хлипком теле? Из жирного возницы махом выпустили жизнь, а Четка жив. Ведь хвастался кат во дворе, что перебил ему становую жилу, — Варвара своими ушами слышала. Шла на конюшню прибрать его тело, схоронить по христианскому обычаю… На вот тебе. Щенячьей радостью всполошило ей сердце: жив Четка, жив!..
— Да куды же бежишь ты? Куды? — останавливала она его тихим окриком.
Пробился Варварин голос сквозь саднящую боль. Остановился Четка, задрав голову, слепо повел вокруг себя руками.
— Здесь я, здесь, — сказала, задыхаясь, Варвара.
— Ты ли это? — голос попа дрожал и ломался.
— Я это, Четка, я. Кому же еще быть! — плача, отвечала Варвара.
— Гляди-ко, покалечили меня каты, света белого не зрю…
— Ночь вокруг, ночь, Четка…
— Тебя не зрю. Голос слышу, а зрить не зрю…
Слезы душили Варвару.
— Пойдем, Четка, — уговаривала она его. — Пойдем отсель. Не приведи бог, кто увидит — обоим нам несдобровать…
— Куды идти-то? — вырывался Четка.
— Со мной иди. Я тебя умою, травки к ранам приложу. Со мной иди, Четка.
Так потихоньку свела она его к себе в подклет, усадила на лавку, высекла огонь, запалила лучину. А как запалила лучину да поднесла к лицу попа, так чуть не задохнулась от страха.
Потрудился кат над Четкой — силушку свою выверил: знал, куда бить. Все лицо посек, окаянный, живого места не оставил. Затекли у попа щеки, вместо глаз — синие пузыри. Ноздря разорвана, из губы, сквозь коросту, сочится черная кровь.
— Ты не кричи, ты потерпи, миленький, — приговаривала Варвара, обмывая раны теплой водой. — Под плетьми-то потяжельше было — и то стерпел. Нынче я тебя выхожу.
Слава богу, кажись, целы глаза — под синяком засверкал Четкин зрачок. Вздохнула Варвара облегченно, села на лавку рядом с попом и, ткнувшись в его плечо, заревела навзрыд.
Невдомек ей было, что совсем рядом — только руку вверх протяни, — за толстыми дубовыми досками, в княжеской ложнице, также навзрыд плакала Мария, сидя возле метавшегося в жару Константина.
Юрий стоял рядом, ковырял пальцем в носу и смотрел на запрокинутое чужое лицо брата темными немигающими глазами. Иногда он бросал взгляды на мать, и сердце его сжималось, когда он видел обильно струившиеся по ее обмякшему лицу слезы, темный плат, свисавший с ее плеч, руки, вцепившиеся в краешек лилового убрусца (таких рук у матери не было никогда — бледных и истонченных до восковой желтизны).
Константин не плакал и не жаловался, а лежал тихо, уставив лицо к потолку, как и обычно, когда спал, и розовый румянец на его щеках был обычен — только дыхание иногда стесненно прерывалось, и тогда мать наклонялась к нему и прислушивалась, как прислушиваются к отдаленно приближающимся шагам.
Чего ждала мать? Чего боялась?..
Время от времени в ложницу заходил отец, как всегда прямой и насупленный, тихо останавливался за их спиной, тихо дышал и так же тихо удалялся.
Потом пришла мамка, взяла Юрия за руку и увела с собой. Юрий хныкал и упирался, ему не хотелось уходить, хотелось еще побыть возле матери и брата…
Два дня провел Четка в подклете у Варвары, лежал на узенькой лавке, укрытый разноцветным тряпьем, отхаркивал из легких грязные сгустки крови, пил настои трав, захлебываясь от удушья, бредил и звал на помощь. Когда могла, Варвара всегда была рядом, когда не могла, — Четка боролся со своей болезнью сам.
На третий день кашель сделался чище, шрамы на лице подсохли, опухоль спала — Четка стал садиться, иногда ходил по каморке, поглядывал на божницу, крестился, шептал молитвы.
Заставая его на ногах, Варвара радовалась:
— Увечье — не бесчестье. Погляжу я на тебя, Четка, и думаю: скрипуче, да живуче.
— А я весь в отца, — мрачно отвечал Четка. — Отец тож на вид тощой был, а быка на хребтине подымал. Сама давеча сказывала — хотел перебить мне кат становую жилу, да не смог. Оттого как в роду у нас становая жила крепка… Ишшо поживем.
— Поживем, Четка. Ишшо как поживем! — вторила ему Варвара. — Не зря я тебя приметила-то: мужик ты справной.
— Во грех ты меня ввела, — хмурился Четка, хотя Варварина похвала была ему приятна.
— Какой же это грех, коли любя? Не кобель ты…
— Поп я…
— Попы тож люди.
— Заповедь нарушил… Бог меня за это не простит.
— На конюшне-то… под плетьми-то… все грехи искупил, — сказала Варвара, задыхаясь от негодования.
— Может, и искупил, — неохотно соглашался Четка.
— Такой епитимьи и епископ на тебя не возлагал.
— Где уж…
Мучило Четку, что княжича не уберег. Но Варвара его и здесь успокоила:
— Жив княжич. Ничего с ним не станется. Нынче утром сказывала княгиня, что огневица у него прошла, бегает уж по терему…
— Слава тебе, господи, — крестился Четка. — Сняла ты камень с моей души. Не то казнился бы до скончания века. Руки бы на себя наложил…
— Невдомек мне, что жалостливый ты такой.
— Молчи, дура, коли своего ума нет, — обрывал ее Четка. — Дите он. И, яко любое дите, безгрешен…
Время шло. Короткие дни сменялись все более длинными ночами. Буйствовали морозы. Приходили оттепели, но не успевали люди отдохнуть, как снова подступали с северными злыми ветрами трескучие холода.
Четка совсем уж окреп, когда однажды утром набухшая дверь в подклет широко распахнулась и на пороге показался Кузьма Ратьшич — широкий в плечах, просторная шуба распахнута на груди. В руке — привычная плеть, глаза нагловато улыбаются.
Попятился Четка в угол, под спасительные образа, лицо прикрыл локтем.
— Не боись, — сказал Кузьма, перешагивая через порог и заполняя своим грузным телом почти всю камору. — Долго отлеживался ты, Четка. Нынче, сказывают, здоров.
Заморгал Четка глазами, ласковому голосу Кузьмы не верит: стоит в углу, навстречу шагу сделать боится.
— Кому сказано, не боись, — прогудел Кузьма.
— Не боится он, батюшка, — выскользнула из-под руки Ратьшича невесть откуда взявшаяся Варвара. — Робеет…
— Где робей, а где держись соколом, — сказал Кузьма отстраняя Варвару. — Под плетьми не сробел, жив остался. Так нешто нынче оробел? Пришел я к тебе, Четка, с доброй вестью: снова кличет тебя князь.
Варвара часто закивала головой:
— Все истинно, Четка. Все — как Кузьма сказывает. Прощает тебя князь. Дай-то бог и ему и деткам его со княгинюшкой долгих лет и здоровья…
— Экая ты, Варвара, балаболка, — сказал Ратьшич. — Вот за нее молись, Четка. Пала она князю в ноги — просила помиловать. Да и жаль тебя: умная твоя голова, другого-то сразу и не сыскать… Били тебя, Четка, люто, а все ж таки щадя — не то изгнивать бы тебе во сырой земле. Попомни.
Глаза Варвары наполнились слезами.
— Иди, Четка, иди, — сказала она, крестя его издали. — И княжичи тебя ждут, и Всеволод…
— Ступай, коли зовут, — грубо оборвал ее Ратьшич. — Недосуг мне здесь с тобою разговоры говорить.
«Счастье, счастье-то какое! — радовался Четка, впервые за много дней выбираясь из подклета на морозный полдень. — Небо-то, а солнышко-то, солнышко!..»
Отроки, чистя скребницами коней, кланялись свободно вышагивающему, в развевающейся шубе, Ратьшичу, на Четку глядели со скрытыми усмешками, перешептывались между собой.
«А снега-то какие! — ликовал Четка. — А город — словно заново выстроен: купола на соборе словно угли из жаркой печи. А воздух-то, воздух!»
На княжом крыльце толпились бояре — все в нарядных, парчою и золотою нитью расшитых шубах с широкими воротниками, в дорогих, жемчугами усыпанных шапках. На поясах — мечи, в руках, унизанных перстнями, дорогие посохи.
Наперед важных бояр повел попа в княжеский терем Ратьшич. Дернул на себя обитую золоченой медью дверь, впустил в переход дымное облако пара, по-хозяйски, смело, потопал ногами, сбивая налипший снег. Четка неслышно пошаркал лапотками.
