— Зови Иоанна, — сказал Всеволод, распрямляясь.
— Поспать бы тебе еще…
— Будя, наспался уж, — отмахнулся князь.
Мария бесшумно вышла. На пороге появился Иоанн. Лицо свежо, в глазах — сытость и довольство. «Засиделся во Владимире-то», — подумал Всеволод, разглядывая епископа.
Иоанн прищурился, перекрестил князя, подбирая полы длинной однорядки, сел против Всеволода, сложил тяжелые руки на коленях. Ждал.
— Новостей не слышу из Новгорода, — сказал князь с раздражением. — Почто Словиша молчит?
— Ефросим пришел ко владыке, — медленно произнес Иоанн.
Всеволод вскинул глаза, тяжелым взглядом пронзил епископа:
— Позже всех узнаю…
Иоанн мягко сказал:
— Не серчай, княже. Вечор прибыл гонец. Тебя беспокоить не стали.
— Говори, — коротко бросил Всеволод.
Иоанн усмехнулся:
— Бунт велик был в Новгороде. Сказывают, толпы пришли на Владычный двор. Мартирий укрылся в хоромах. Бесновался игумен, обвинял владыку в подлоге. После сам молебен служил в Софийском соборе…
Всеволод оживился, вскочив, прошелся по ложнице из конца в конец. Сцепив руки за спиной, остановился перед епископом. Теперь, когда он стоял вблизи, лицо Иоанна уже не казалось ему таким самодовольным и сытым: синие подглазины, на лбу — мелко собранные морщины, выдавленная через силу улыбка печальна и слаба.
— О чем думаешь, княже? — обеспокоенно спросил епископ.
— Недолго осталось ждать, — словно не расслышав его вопроса, проговорил Всеволод.
— Чего ждать-то? — не понял Иоанн.
— Ты в Ростов скачи, — вдруг быстро заговорил Всеволод, пригнувшись почти к самому его лицу. Дышал тяжело и неровно. — Шли людишек своих к Ефросиму. Пущай беспокоят старца, пущай нашептывают: князь Всеволод, мол, за тебя. Мартирию не место во Владычных палатах, Рюрику не до него. А у иных князей и без того хватает забот… Мирошку Словиша побеспокоит. Скачи.
— Не угнездится Ефросим на Софийской стороне, — покачал головой епископ. — Без бояр на владычный стол ему не сесть. Людишки побунтуют и разойдутся по домам. Плохо кончит игумен.
— Про то и без тебя ведаю, — сказал Всеволод. — Нешто вижу я Ефросима на Софийской стороне?.. Он кашу заварит. Владыке ее расхлебывать. А Боярскому совету решать, кого брать к себе на княжение. Покуда на меня не обопрутся, не знать им спокойного житья. Придут, поклонятся. Я же дам им Ярослава…
— Сызнова ты за свое, князь, — попытался робко возразить Иоанн, но тут же испуганно осекся.
Всеволод наклонился еще ниже, приблизил к нему сузившиеся от сдерживаемого гнева глаза.
— Вижу я тебя насквозь, Иоанн, — прошипел он в лицо епископа. — Ежели бы не знал, что верен ты мне яко пес, подумал бы: а не хаживают ли на твой двор Мартириевы посланцы, не складывают ли к ногам твоим даров великих, дабы смущал ты князя в его твердых замыслах…
— О чем говоришь ты, княже?! — вскочил Иоанн, бледнея от страха и возмущения. — Почто возводишь на меня хулу? Иль не служил я богу и тебе верой и правдой все эти годы?
— Служил, — спокойно сказал Всеволод. — И ныне служишь. А того не разумеешь, что взбесившуюся собачью свору плетью укрощают, а не лаской. Единожды уступлю я Новгороду — после всегда придется уступать.
— Но ежели пошлешь ты сына свого на новгородский стол, нешто, как и прежде, не останешься хозяином?
— Останусь, — сказал Всеволод. — После, может, и пошлю. Но нынче от сказанного не отступлюсь. Не из рук Мартирия примут они сына моего — из моих рук.
Иоанн провел рукавом по мокрому лбу, сникнув, опустился на лавку. Сидел молча, перебирая на коленях однорядку. Всеволод дышал тяжело. В груди стесненно колотилось сердце. Верно он угадал, вона как всполошил Иоанна. И тупой болью откликнулось почти забытое: нет Микулицы, отлетела его душа, а как не хватало князю его мудрого совета!..
На том и кончился разговор Всеволода с епископом. Иоанн удалился растерянный. На прощанье вяло перекрестил князя, шевеля поблекшими губами. Синяки под его глазами стали еще темнее и глубже, щеки податливо впали…
«Ничего, переможется», — подумал Всеволод почти весело. Исчезла слепота и вялость в мыслях, сердце забилось ровнее и чаще.
И когда он беседовал после обильного обеда с Никиткой и Авраамом, от ночных, встревоживших его видений не осталось и малого следа.
Попы — народ недобрый и завистливый. И то, что Четка был взят из худого прихода и приставлен обучать грамоте Всеволодовых сыновей, вызывало в них недоумение и злобу.
Слыл Четка среди своих собратьем человеком серым и неприметным, службы справлял в старенькой церквушке на краю Гончарной слободы, ни за венчание, ни за отпевание мзды не брал. Еще недавно была у него жена, попадья Овдотья, — бог прибрал ее; Четка грустил, но воли себе не давал, не пьянствовал и не прелюбодействовал, как другие попы, а просиживал ночи напролет за книгами, ползая остреньким носом по загрубевшим листам. Великая грамотность, однако, добра ему не приносила: он часто вступал в споры с протопопом Успенского собора и даже с самим епископом Иоанном, по-своему толкуя те или иные места Священного писания, за что не раз наказуем был строгой епитимьей, а однажды даже бит посохом… Никто и в мыслях не держал, что может Четка привлечь к себе вниманье князя. Скажи такое — померли бы со смеху попы.
Вот почему и не встревожились они, когда приехал за Четкой Кузьма Ратьшич, а только еще раз позлорадствовали: знать, снова натворил невесть что непутевый поп, знать, снова срамил Иоанна — так пусть же получает за дерзость свою сполна…
Так-то гадали, да прогадали попы — привалило их худому собрату неслыханное счастье!.. Не зря сидел Четка над книгами, покуда пили они меды и брагу, не зря изобличал Иоанна — сам Иоанн его и приметил, сам и посоветовал Всеволоду взять ученого попа к своему двору.
Увез Кузьма Четку — и след его простыл. Лишь много времени спустя стал он появляться на улицах Владимира, сопровождая молодых княжичей на прогулках.
Путаясь в толпе, попы смотрели на Четку с завистью, старались попасться ему на глаза. Тайные мысли были у них: а что, как еще осталось на княжом дворе теплое местечко? Что, как признает их Четка да и шепнет Ратьшичу: мол, есть у нас и еще достойные — не пожелает ли князь и на них взглянуть?..
Смешные были попы, суетливые и недогадливые. Протопоп — тот больше знал и дале их всех глядел.
— Дураки вы, псы алчущие, — сказал он им. — Как пили вы брагу с прихожанами да прелюбодействовали, Четка времени зря не терял. Не токмо Святое писание знает он — зело учен ваш собрат и умом изворотлив. А вы и двух молитв выучить не смогли — куды же вам на княжой двор? Вас и из приходов гнать надобно…
Тут только просветлило попов, тут только поняли они все и тогда взъярились на Четку всею братией.
Да толку-то что — разве его ныне достанешь? Ныне ест-пьет он во Всеволодовом тереме — и не постную похлебку и не разбавленное водою вино: рядом с князем живется ему сладко.
Воистину дураки дураками и останутся, и многим то было невдомек: не на радость и не на сладкое житье забрал князь Всеволод в свой терем ученого Четку, а на еще большие унижения и муки. Бил Четку, случалось, во гневе протопоп; бил его и на княжом дворе Кузьма Ратьшич. Бил протопоп посохом, а Ратьшич бил его плетью. А еще бил Четку сам князь, ежели провинится. Вины же за Четкой ежедень — видимо-невидимо: то один княжич встал бледен, то другой не выучил псалтирь, то третий оцарапал щеку. Даже то, что числиться должно было за дядьками, все равно вменялось Четке в вину…
Больше всех изводил его Константин: был он вертляв и непослушен, дергал Четку за бороду, поджигал ему рясу и совал в постель холодных лягушек и жаб. На прогулке за ним глаз да глаз нужен: того и гляди — угодит в лужу или влезет на дерево… А жаловаться на него князю — ни-ни: с самого же Четки Всеволод и спросит. Никогда не знаешь, где и подстерегает тебя беда.
В то утро, снежное и солнечное, выехал Четка с княжичами на прогулку (дядька, приставленный к ним, заболел), сразу же после трапезы.
Княжичи ехали в возке, Четка — рядом на покорной кобылке.
Ехал, глядел по сторонам, радовался солнышку — подставлял под его прощальные лучи то одну, то другую щеку, вспоминал, как на той неделе еще поманила его на кухню толстая Варвара.
Робок был Четка, от Варвариных взглядов краснел и потуплял взор. К еде не притрагивался, отпив малинового кваску, стал кланяться и прощаться.
— Глупой ты, Четка, — сказала ему Варвара, убирая со стола гусиный бочок. — Не на то звала я тебя, чтобы и здесь читал ты свои молитвы. Тошно мне на тебя глядеть, и боле на кухне не показывайся… Ступай, отколь пришел.
Проглотил Четка слюнки, полюбовался еще раз издали на подрумяненный гусиный бочок, и так жалко ему стало себя, что хоть в рев.
