— Пусть земля поглотит его без остатка.
Ходжакули назвал себя ханом.
Говорили, что он бросил клич в пустыне, собрал разрозненные отряды басмачей и повязал голову чалмой. Говорили, что Ходжакули-хан, вчерашний начальник адмотдела, объявил себя защитником ислама.
Мало ли что говорили в Тедженском уезде. Важнее было то, что уже слышна была стрельба, а по ночам в степи вставали зарева пожаров. Басмачи уводили коней из аулов, а скудные запасы хлеба, еще оставшиеся в кибитках бедноты, считали как бы наследством, завещанным им от отцов.
Мурад Агалиев провел совещание в военкомате. Тедженский отряд самообороны готовился выйти в пески по следу ниязкулиевской банды. Хватит ли сил у тедженских конников?
— Ходжакули Ниязкулиев повязал голову чалмой, — с мрачной улыбкой говорил Агалиев. — Эта грязная гадина — защитник ислама! И народ ему верит… Это, примерно, то же, как если бы ишак отправился на вечерний намаз в мечеть…
Все посмеялись, но смех-то был невеселый. В Теджене все знали изворотливость Ниязкулиева и не уважали его ни как советского работника, ни как мусульманина. Но сейчас только начинали догадываться, что негодяй прошел тайную выучку у английских лазутчиков — уж очень ревностно, на глазах у темных кочевников, новоявленный хан читал намазы, окруженный своими всадниками… Имам, — да и только! Тут чувствуется школа Тиг Джонса — повсюду в странах арабского мира англичане помогали строить мечети, чтобы разрушать основы мусульманской веры.
В тот день Агалиев вызвал на заседание комсомольского комитета паренька Чары Веллекова л представил его:
— Хочу его послать комиссаром в отряд Керим-хана.
Чары Веллеков, точно молодой соколенок, поглядывал на старших товарищей, готовясь постоять за себя, если будут над ним смеяться. Но коммунисты скрыли свои улыбки — не глядя на молодость, Чары понравился им — осанкой, толковыми ответами, соколиным взглядом, что ли… Никто не посмеялся.
Керим-хан был родом из белуджей — из тех, кто от голода ушел из своей страны и поселился когда-то в долине Теджена. Он был самый отчаянный среди белуджей и джемшитов, нукеры собирались вокруг него по его первому зову и беззаветно верили в его удачливость, готовы были за ним — в огонь и в воду. Вокруг палатки Керим-хана, раскинутой в степи, всегда бродили выносливые быстроходные верблюды, били копытами горячие кони. А в самом шатре четыре красавицы сбивались с ног, стараясь угодить Керим-хану.
Быть в его отряде считалось высокой честью, даже жены нукеров хвастали в аулах перед другими женщинами:
— Наш муж — человек Керим-хана.
— Наш муж — дядя Керим-хана.
— Наш муж — афганец, мусульманин, слуга Керим-хана.
«Наши мужья» — конные нукеры Керим-хана — все в одинаковых зеленых чалмах — вооруженные английскими винчестерами и русскими трехлинейными винтовками, увешанные маузерами, «лимонками» и опоясанные патронташами, восторженно ловили взгляд своего предводителя. А он, статный, широкоплечий, всегда шел впереди отряда, высоко возвышаясь на своей светло-серой верблюдице. Его большие глаза, блестевшие из-под нависших бровей, глядели грозно; лихо закрученные под горбатым носом усы — толщиной с хорошую палку; сизоватый подбородок с грубо подстриженной бородой, колючей как щетка… Еще недавно сам Керим-хан разбойничал и грабил не хуже басмачей, но в последний год не раз оказывал услуги Советской власти. Его хорошо знал Николай Антонович Паскуцкий, командовавший в эти дни Ферганским фронтом. Видимо, он и подсказал использовать отряд Керим-хана в борьбе с ниязкулиевскими бандами. Но Агалиев, как все тедженцы, хорошо знал Керим-хана и понимал, что доверяться нельзя. Он всегда может вспомнить старые привычки. Потому-то Мурад Агалиев и предложил послать комсомольца Чары Веллекова вроде бы за комиссара.
Уже несколько дней прошло после побега Ниязкулиева. То там, то здесь возникали в песках отряды чалмоголовых — это Керим-хан выслеживал басмачей. В Теджене Агалиев сбился с ног, осуществляя мобилизацию уезда. Пришлось уйти из кибитки в город. Работники исполкома и ночью не расставались с оружием.
А однажды пришел из Ташкента пассажирский поезд— постоял минут десять и ушел дальше, швыряя клубки паровозного дыма в степные просторы. А на запасном пути остался отцепленный вагон, салон-вагон голубой с золотом, на окнах занавески, у дверей — стража. Никто не объявлял заранее о приезде в Теджен председателя Совнаркома республики. Но со всех ног к вагону сбежались тедженцы, — как на скачки с призами. Всем было лестно не то, что глава правительства, а то, что — свой, тедженец.
— Где наш Кайгысыз?
— Покажите его!..
— Сейчас выйдет, стойте тихо…
— Он приехал, чтобы уговорить Ходжакули-хана.
— Как же, уговорить — голову снять с плеч!
И тедженские милиционеры тоже суетились, оцепляя салон-вагон, как будто не хватало вооруженной охраны.
Атабаев не заставил себя дожидаться. Он появился в дверях — такой же, каким его видели и год назад, только в черном кожаном пальто, в такой же фуражке и в хромовых сапогах. Спрыгнув со ступенек, он поклонился собравшимся, прекратил начавшуюся шумную овацию, поздоровался за руку со стариками и работниками исполкома, Толпа окружила его, Атабаев дал знак милиционерам, чтобы они не мешали своей возней, и тут же, как на митинге, быстро заговорил:
— Дорогие товарищи! Приветствую вас от имени Туркестанской Советской республики!
— Пусть будет здоров тот, кто привез привет! — закричали в толпе.
Атабаев помахал рукой.
— Товарищи, я не знаю, какие надежды привели вас сюда. Но пока мне нечем вас особенно порадовать. Вы знаете, какая тяжелая международная обстановка, еще лучше знаете, как живет беднота. Наша Советская власть — тот же бедняк, который решился обзавестись хозяйством. Ей даже хуже. Бедняку помогают соседи, а наши соседи виснут у нас на руках. Если бы взгляды могли убивать, мы давно лежали бы бездыханными — так ненавидят нас мироеды, так много у народной власти врагов. Но я приехал сюда не для того, чтобы делать доклад. Теперь говорите вы. Может, у кого есть жалобы, у кого — просьбы, у кого — вопросы…
Никто не хотел начинать разговор — может потому, что Атабаев сам предупредил все жалобы на нехватки, все горькие вопросы, обычные при таких встречах.
— Земляки! — сказал Атабаев, — и не думайте, что, став главой правительства, я отдалился от вас. Я никогда не забываю, что был пастухом и дышу одним воздухом с вами. Ваша радость — моя радость, ваша печаль — моя печаль. Я не могу обещать, что удовлетворю любую просьбу, но все, что можно — сделаю. У кого какая болячка, — говорите!
Узловатые пальцы длинной руки протянул к нему старик в темно-красном хивинском халате, подпоясанном скрученным платком. На правой щеке у него был шрам от конского копыта. Старик, не моргая, уставился на Атабаева.
— Кайгысыз, добрые дела на полу не валяются, — сказал он. — Слухом земля полнится…
— Может у вас, ага, есть какая-нибудь просьба? — перебил его Атабаев.
Старик щелкнул пальцами по его рукаву, будто сбивая пылинки, и сказал:
— Понимаю, не хочешь слушать, как тебя хвалят в лицо. Но я хочу при всех высказать свою радость. Не думаю, что люди собрались сюда, чтобы подавать тебе жалобы. Конечно, у всех есть трудности, но есть и терпение — дождаться лучших дней. Так скажи нам: спокойно ли в мире?
— Мир похож на казан с сорока ручками, под которым всегда пылает огонь.
— Еще Махтумкули говорил… мир широк и есть в нем всякое дыхание, — подхватил старик. — Но я спрашиваю о нашем Советском мире.
— Наш Советский мир крепнет. Побывал я в Москве, слышал Ленина. Он сказал — будет много света в нашей стране… Правда, в горах не без волка, в народе не без вора. Вы лучше меня знаете проклятую беду нашего края — басмачи, которых покупает английская разведка. Особенно много басмачей в Фергане. Но вот и в моем родном Тедженском уезде объявился Ходжакули-хан.
— Щенок у матери учится лаять… Я не знаю выродка Ходжакули, но знал его отца. Сын, говорят, в отца, отец — во пса, оба — в бешеную собаку… Я хотел тебя спросить, Кайгысыз…
— Спрашивай, ага, спрашивай.
— Велика ли твоя власть в Ташкенте?
— Как тебе сказать…
— Говорят: «Лучше быть нищим в Египте, чем падишахом в Кенгане». Я бы на твоем месте не стал смотреть на этот Ташкент-Пашкент, а вернулся бы на родину. Мы бы тебе дали самую большую власть.
— Но ведь мы, коммунисты, работаем не ради власти!
— А тогда и подавно! Если бы ты был здесь, разве мы упустили бы Ходжакули?
В это время сквозь толпу протиснулась женщина. Слишком смело она держала голову, пришла без яшмака и громко, чтобы все на нее обратили внимание, сказала высокому начальнику:
