Делия не выдерживала и фыркала.
– Не говори глупых слов, милый. Я не знаю. Но если бы ты слышал или прочел о том, как Он жил в Галилее, среди бедных рыбаков и несчастных прокаженных, говорил о любви к людям, даже к врагам, ты бы не смеялся над Ним. И как Он жил! Ему негде было приклонить голову, а ведь и птицы имеют свои гнезда, и лисы прячутся в норы. А когда пришли Его крестные муки, и Он висел, брошенный всеми, на кресте, земля трепетала от ужаса. Только мать стояла в отдалений и плакала... Это так невыразимо больно, так больно...
– Но почему же Он, если Он действительно сын Бога, не покарал распявших Его? Этого проконсула, как его имя?..
– Понтия Пилата?
– Кажется, так.
Делия закрыла лицо руками и прошептала в темноте:
– Распятого за нас при Понтии Пилате...
Было что-то страшное в этом шепоте. Виргилиан не осмеливался продолжать разговор. Только потом, когда Делия вздохнула и снова прижалась к нему, он сказал:
– Но если это так, ты губишь свою христианскую душу, разделяя со мной ложе.
– Ах, я ничего не знаю! Что я могу сказать? Неужели мне не позволено тебя любить? Я помню день причастия. Мы держали в руках зажженные свечи, и все были в праздничных одеждах, и епископ говорил со слезами на глазах о том, что надо любить друг друга. Может быть, он говорил о другой любви, я не знаю...
– Да ведь вы верите, что... как это... вино претворяется в кровь Распятого, а хлеб, самый обыкновенный пшеничный хлеб, в Его тело? Ты присутствовала на этих мистериях?
Делия ничего не ответила. Виргилиан почувствовал, что по ее лицу текут слезы. Он потрогал ее щеки, они были влажны.
– Ты плачешь, Делия?
– Ничего, это пройдет. Я вспомнила детство. Неужели оно ушло безвозвратно? И эта детская радость? С тех пор, как я убежала от своих...
– Ты никогда мне не рассказывала об этом, Делия.
– Что же мне рассказать? Они запрещали мне танцевать...
– Кто – они?
– Мать, пресвитер[43]. Я убегала куда-нибудь в сад или в пустой сарай и там кружилась, кружилась, пока не падала на пол. Однажды меня поймала мать и побила. Но я все-таки убегала танцевать, бегала даже на улицу Жатвы, где иногда плясали уличные плясуньи, а один раз я упросила знакомую женщину взять меня в театр, где бродячие мимы давали представление. Когда я увидела на сцене богов и богинь, и нимф, полуголых, танцующих под звуки музыки, я решила, что непременно буду танцовщицей. Мне удалось пробраться к патрону труппы. Я сказала ему, что хочу у них танцевать. Мне сделали испытание. Я протанцевала перед ним кордакс и другие танцы, и меня похвалили. Потом в одну темную ночь я покинула навеки родительский дом и вместе с мимами отправилась на корабле в Лаодикию, а оттуда в Пальмиру. Там я сделалась женою патрона. Но Евтропия выгнали из города за какое-то темное дело, и мы отправились в Ахайю. А в Фессалониках он умер от чумы, мой муж Евтропий, и я уже одна пробралась в Рим, где, как я слышала, можно зарабатывать танцами большие деньги. Я поселилась в Риме на улице Тритона, в гостинице иудея Симона, и там меня нашел Аквилин. Он случайно забрел в кабачок, где я танцевала перед чернью, и увел меня к себе, поселил в своем доме, подарил мне много разных дорогих вещей и одежд. Но мне были противны его немощные ласки, и тут я встретила тебя на пиру у Цецилия. Помнишь?
– Делия, скажи, ты многих любила?
– Ах, мне кажется, что я никого не любила, кроме тебя. Я убегала от мужчин, хитрила. Мне не надо было... этого. Я была глупая девчонка, я думала, что моих танцев довольно для них, но они хватали меня, целовали, и я потом плакала где-нибудь в углу. Как мне было противно иногда! Но лучше об этом не говорить. Не надо вспоминать об этом. Поедем, милый, в Александрию. Мне хочется хоть издали посмотреть на мать и на отца. Мать пойдет на рынок покупать на ужин рыбу, а я буду стоять за углом и смотреть на нее сквозь слезы. Она, наверное, думает, что я умерла... Они живут бедно. Отец служит на папирусной фабрике, зарабатывает гроши. Кое-как они перебиваются. А я ничем не могу им помочь.
Посетившая столько морей и гаваней, «Фортуна Кальпурния» еще раз уходила в далекое путешествие. Приближалось время, когда навигация должна была прекратиться по причине бурь осеннего равноденствия, туманов и облаков, когда опытные мореходы опасаются выходить в море и готовят корабли к зимним стоянкам в удобных гаванях. Но у сенатора был значительный запас бронзовых гвоздей, который он хотел поскорее отправить в Александрию, а там закупить папирус и стекло, так как цены на эти товары весною обыкновенно поднимались и выгоднее было произвести покупку теперь. Трифон погрузил ценный груз и покинул Остию в конце сентября, надеясь в десять дней дойти до Александрии. Поэтому он не задерживался в путеолах, принял на корабль Виргилиана, Скрибония и Делию и взял курс на Сицилийский пролив, а затем направился прямо на восток, сокращая путь, хотя безопаснее было бы подняться вверх до Гидрантума, как поступали более осторожные мореходы. Но в день отплытия из Остии черная ворона каркала на сикоморе с левой стороны, что служило благоприятным предзнаменованием. Воскурив фимиам созвездиям, ведущим корабли в морских пучинах, Трифон надеялся на благополучный исход опасного путешествия. На пути лежал остров Крит, с которого Трифон решил пойти в Аполлонию на африканском берегу и потом, пользуясь маяками Киренаики, спокойно дойти до Александрии. Путь был не совсем обычным, но так шли иногда моряки посмелее, чтобы выиграть время переходов. Так плавали также почтовые корабли – табелларии.
Мимо мыса Левкопетры прошли в полночь, и люди, подняв головы, смотрели на созвездия, которым они вручали свою судьбу среди водных пустынь. Семь Волов медленно вращались на небесной сфере. Волосы Вероники рассыпались мелкими жемчужинками, вознесенный на небо Геркулес жил в царстве Гекаты... Легкий западный ветер был благоприятен.
Но в пути, когда вышли в открытое море, западный ветер сменился юго-западным, который корабельщики называют «африком», а сухой африк – «белым потом», и Трифон не знал, что ему думать. В природе совершалось что-то странное, и у наварха было озабоченное лицо. Острыми глазами он всматривался в ночную темноту, где шумело и пенилось еще недавно такое спокойное море.
Виргилиан опять почувствовал знакомое состояние, то чувство передвижения в этом мире, которое дает человеку корабль и повозка. Все было по-старому: прекрасный черный корабль под сенью позолоченной богини, сладостный сырой воздух, шум ветра в снастях.
Делия лежала в каютке на корме, укрытая овчинами, но не спала. Разве можно было спать в первую ночь морского путешествия? Ее знобило, и Виргилиан не знал, хорошо ли он поступил, взяв ее в такое долгое путешествие, подвергая опасности ее хрупкое здоровье. Но Делия не жаловалась и по обыкновению говорила, что ей хорошо, что она ждет с нетерпением египетского берега. Укрыв ее получше, он пошел к Скрибонию, который стоял с Трифоном на носу корабля.
Чайки уже давно отстали от корабля, и только взволнованная альциона кричала в лунной темноте, не отставая от кормы.
– Чайки вернулись в Италию, – сказал Виргилиан.
– А у меня сердце замирает от качания корабля, – жаловался Скрибоний, – не знаю, как я перенесу морское путешествие.
– Надо привыкнуть к этому. Бодрись, Скрибоний! Мы еще совершим с тобой не одно странствие. Когда-нибудь мы поплывем в Понт Эвксинский, увидим там Диоскуриады, где на рынках говорят на ста языках, увидим скифский снег, что наполняет воздух подобно птичьим перьям, найдем приют в Гавани Символов. Мне хотелось бы посмотреть на настоящую варварскую страну, где люди живут по иным законам, чем римские. Или хорошо бы обогнуть на корабле Галлию и плыть до самого края моря, посмотреть на вечные сумерки, песчаные пляжи, полные янтаря...
– О, как ныряет корабль! – цеплялся за снасти Скрибоний.
– Да, бедная Делия! Как изменилась погода, Трифон! Что сталось с морем?
Трифон махнул рукой. Наварх стоял на носу, хмуро всматривался в темноту. Повинуясь мановению его руки, кормчий приводили в движение кормовые весла. Парус полоскал.
– Прекрасная вещь – корабль, – заметил Скрибоний, – скучающий уплывает на нем от своей скуки, должник от кредитора, муж от надоевшей жены... Но только к этому надо привыкнуть.
Виргилиан вспомнил недавние разговоры с Делией.
– Мы все хотим от чего-нибудь уплыть. А наши предки, не задумываясь, сажали капусту, разрушали Карфагены и считали, что так и надо жить.
– Какие Карфагены нам разрушать! – перебил его Скрибоний. – Нам осталось только читать романы и ждать, когда нас самих разрушат варвары.
– Вот потому-то весь мир и содрогается в беспокойстве. Что нам делать, Скрибоний? Немудрено, что массы ищут забвения у Изиды или у Митры, ищут тайн, очищения от грехов, надеются на воскресение мертвых. Это на Востоке, в грязных городишках, в вечной нищете, в струпьях болезней, родятся мечты о небесах. Но что мне делать, если я не верю ни в воскресение плоти, ни в тот мир, что видел у Платона Эр из Памфилии, ни в искупление, ни в блаженные тени Елисейских Полей? Что тогда мне делать, дорогой Скрибоний? Ведь есть же на свете более важные вещи, чем сажание капусты, чем торговые делишки, и даже разрушение Карфагенов или споры на форуме о том, сколько налогу надо платить за югер пахотной земли. Сознайся, Скрибоний, что нет высокого смысла в жизни, какую ведет наш мир. У одних есть дворцы и рабы, у других ничего нет, кроме дырявой хламиды. Но дело даже не в этом. Перед смертным часом все равны. И вот в этот час, когда мы оглянемся назад, что подумаем мы о жизненном пути? Для чего мы жили, страдали, любили и плакали, Скрибоний? Жизнь окончится бесславно, не оправдав замысла небес, и мы... Ах, Скрибоний! Величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы я знать, зачем моя душа посетила этот мир, погрязала в хлопотах и делишках и ничего не оставила после себя, кроме слез?
