В темной спальне начинают выздоравливать дети. Очнулась от болезни, высокой температуры Вырубова. Она заболела еще в том мире, где была всесильной Подругой самой могущественной женщины России. И очнулась – в опальном, осажденном дворце.
3 марта начинаются эти слухи, сводящие с ума слухи: он отрекся! И опять она зовет Павла. Волков отправляется во дворец за великим князем.
Павел приносит ей напечатанный в газете текст Манифеста об отречении. «Нет-нет, я не верю, все слухи, газетная клевета…» Она не хочет читать Манифест, впадает в прострацию. Весь день шепчет по-французски: «Отрекся! Отрекся…» Они окончательно захватили наследство Маленького. Отдано все, что она защищала. Но она остается Прекрасной Возлюбленной, не винит его – ни на мгновение, ни словом. «Ники и Аликс – хорошая пара». И она пишет ему…
«3 марта. Любимый. Душа души моей – ах, как мое сердце обливается кровью за тебя. Схожу с ума, не зная совершенно ничего, кроме самых гнусных слухов, которые могут довести человека до безумия. Хотела бы знать, добрались ли до тебя сегодня двое юнцов, которых я отправила с письмами?… Ах, ради Бога хоть строчку. Это письмо передаст тебе жена офицера. Ничего не знаю о тебе, только раздирающие сердце слухи. Ты без сомнения слышишь то же самое…
Наши четверо больных мучаются по-прежнему – только Мария на ногах, спокойна. Но помощница моя худеет, не показывая всего, что чувствует. Мы все держимся по-прежнему, каждый скрывает свою тревогу. Сердце разрывается от боли за тебя, из-за твоего полного одиночества. Я буду писать немного, так как не знаю, дойдет ли мое письмо, не будут ли они обыскивать ее по дороге, до такой степени все сошли с ума. Вечером я с Марией делаю свой обход по подвалу, чтобы повидать всех наших людей – это очень ободряет… В городе муж Даки (великий князь Кирилл. – Э.Р.) отвратительно себя ведет, хотя и притворяется будто старается для монарха и Родины… Любовь моя, любовь! У нас был чудный молебен и акафист перед иконой Божьей Матери, которую принесли в зеленую спальню, где они все лежали – это очень ободрило. Все будет, все должно быть хорошо. Я не колеблюсь в вере своей. Ах, мой милый ангел, я так тебя люблю, я всегда с тобою, ночью и днем. Я понимаю, что переживает теперь твое бедное сердце. Бог да смилуется и да ниспошлет тебе силу и мудрость. Он поможет, он вознаградит за эти безумные страдания… Мы все будем бороться за наше Красное Солнышко, мы все на своих местах… Лили и Корова шлют тебе привет. Солнышко благословляет, молится, держится своей веры… Она ни во что не вмешивается, никого не видела из «тех» думских (революционеров) и никогда об этом не просила, так что не верь, если тебе что скажут. Теперь она только мать при больных детях…
Можно лишиться рассудка, но мы не лишаемся, будем верить в светлое будущее…
Только что был Павел и рассказал мне все. Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой. Я знаю, что ты не мог подписать противного того, в чем ты клялся на своей коронации. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов и клянусь, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу царства…»
Манифест она заставила себя прочесть только на следующий день. И тогда же опять услышала его голос. Заработал телефон – он позвонил в Царское Село из Ставки… Она ободряла, говорила нежные слова…
После разговора вскоре принесли его телеграмму:
«Ставка. 4 марта, 10 часов утра. Ее Величеству (он по-прежнему так ее называл и будет называть до самого конца. – Э.Р.). Спасибо, Душка… Отчаяние проходит. Благослови вас всех Господь. Нежно люблю».
Вечером 4 марта она пишет ему последнее, 653-е письмо:
«4 марта 17 г. Дорогой, любимый Сокровище! Каким облегчением и радостью было услышать твой милый голос, только слышно было очень плохо, да и подслушивают теперь все разговоры! И твоя милая телеграмма сегодня… Бэби перегнулся через кровать и просит передать тебе поцелуй. Все четверо лежат в зеленой комнате в темноте. Мария и я пишем, почти ничего не видно, так как занавески спущены. Только этим утром я прочла Манифест… Люди вне себя от отчаяния, они обожают моего ангела. Среди войск начинается движение… Впереди, я чувствую, я предвижу сияние солнца. Мужем Даки я крайне возмущена…
Людей арестовывают ныне направо и налево, конечно офицеров. Бог знает, что делается: стрелки сами выбирают себе командиров и держат себя с ними омерзительно – не отдают честь, курят прямо в лицо офицерам. Не хочу писать всего, что делается – так это отвратительно. Больные наверху и внизу не знают о твоем решении, боюсь сказать им, да пока и не нужно… О Боже! Конечно, он воздаст сторицей за все твои страдания. Любимый мой, ангел дорогой, боюсь думать, что ты выносишь, это сводит с ума. Не надо больше писать об этом, невозможно! Как унизили тебя, послав этих двух скотов! Я не знала, кто это был до тех пор, пока ты не сказал сам. Я чувствую, что армия восстанет…»
Эпистолярный роман века закончился. Начиналось заточение.
Он рассказал об отречении кратко, по телефону. Уже под арестом, по возвращении его, она узнает подробности. Мы же узнаем их из его дневника.
«Пойманный, как мышь в западню…» (Дневник отречения)
Итак, он ехал в поезде в Царское Село.
«1 марта, среда. Ночью повернули с М[алой] Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь».
Утром, когда проснулся в Пскове, он узнал, что ехать некуда.
«Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось, а мысли и чувства все время там… как бедной Аликс должно быть тягостно переживать все эти события одной! Помоги нам Господь…»
Гатчина – детство, сад, где в начале жизни они разводили костер… вечный, незыблемый их мир…
«2 марта, четверг. Утром пришел Рузский (командующий армиями Северо-Западного и Северного фронтов.
– Э.Р.) и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будет бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета (Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
– Э.Р.). Нужно мое отречение…»
Да, все свершалось быстро… Этот непроходящий ужас: Аликс, одна с больными детьми, и он, запертый в поезде на станции Дно (каково название!). Он объявляет Рузскому: да, он готов подписать отречение. Но пусть сначала ответят все командующие фронтами – следует ли ему отречься. Из дневника, 2 марта (продолжение):
«Рузский передал этот разговор в Ставку. Алексеев всем главнокомандующим. К двум с половиной часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии, нужно решиться на этот шаг. Я согласился…»
Днем он узнал, что из Петрограда, из Думы, уже отправлены посланцы за его отречением.
«Как унизили тебя, послав этих двух скотов!…»
Поздний час, он вышел погулять на платформу. Было холодно, мороз все крепчал. Весь императорский поезд был освещен огнями. «Господа» (так он с усмешкой называл свою свиту) не спали. Ждали.
И он увидел, как из темноты выдвигался паровоз с одним вагоном…
Они вошли в его вагон. Вторым был Шульгин, он знал его: монархист, когда-то ему так понравилась его речь в Думе. Но первым – первым был Гучков. Ее вечный враг! Заклятый враг! И вот «маленькая железнодорожная катастрофа», о которой она мечтала, свершилась: его поезд остановлен и они приехали к нему.
Шестидесятые годы, уже нашего века, Ленинград. К полувековому юбилею Октября готовят документальный фильм. Павильон киностудии «Ленфильм». Не горят юпитеры… В грязноватом сумраке – старик: лысый череп, борода пророка и блестящие, молодые глаза… Я пришел из соседнего павильона, где снимают мой фильм, посмотреть на старика…
Старик отсидел свой срок в сталинских лагерях. И вот теперь, в дни хрущевской оттепели, режиссеру Фридриху Эрмлеру пришло в голову снять документальный фильм об этом старике. В тот день в павильоне режиссер обсуждал со стариком эпизод «Отречение царя». Когда-то в своей книге старик все это подробно описал… И сейчас он опять вспоминал, как они с Гучковым вошли в вагон… Где стоял граф Фредерикс… И как вошел царь.
Старика когда-то знала вся Россия. Это был Василий Шульгин.
Вагон-гостиная, зеленый шелк по стенам, старый генерал с аксельбантами – министр двора граф Фредерикс…
Они сидят за маленьким столиком: царь в серой черкеске и напротив – Гучков и Шульгин.
Гучков начал речь, долгую, выспреннюю. Николай молча слушал. Шульгин смотрел на царя: под глазами мешки, коричневая, морщинистая, будто опаленная кожа (бессонные, тяжелые ночи).
Наконец Гучков перешел к отречению, голос его дрожал. Когда он кончил взволнованную речь, Николай сказал спокойно, даже равнодушно: «Я принял решение, господа, отказаться от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, но к тому времени переменил это решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, господа, вы поймете чувства отца».
