Суэйлз признался, что очень желал бы поступить на службу к лорду Кингскорту, буде выпадет такая оказия, а плыть нам осталось недолго. По его ело вам, он опасается, что, когда мы приедем в Нью Йорк, лорд Кингскорт с семейством продолжит путешествие, и он утратит этакую возможность.
Я ответил, что два дни назад обмолвился лорду Кингскорту о его желании, но тот ответил, что не нуждается в его услугах, поскольку у них уже есть служанка. Однако ассигновал мне пять шиллингов для передачи Суэйлзу вместе с его благословением. Что я послушно и исполнил. Но этот неблагодарный не очень-то обрадовался. Я спросил, в чем дело, и он сказал, что пять шиллингов в рот не положишь, равно как и десять тысяч. На этом я с ним распрощался. Обязанности капитана значительны и велики, однако же в них не входят поиски места для нахальных дураков (пока что).
Он ушел, зашли другие пассажира, и Лисон сообщил, что Суэйлз несколько дней просился ко мне на прием, клялся, что мы с ним закадычные друзья, и все такое прочее. На это я ответил: жаль, я не могу разорваться на части в угоду каждому олуху на судне. Вот червяк, сказал Лисон. (Впрочем, не имея намерения оскорбить.)
Вечером, проверяя приборы на баке, я заметил молодого человека, желавшего жениться: он, как ни в чем не бывало, миловался с другой богиней, красавицей Хелен с копной золотистых волос. Значит, этот бласкетский Парис вполне оправился от перенесенного разочарования! Вот вам и юная любовь. Поначалу жаркая, как сирокко, она так же стремительно остывает или принимает новое направление.
О Бонапарте слышал, но кто таков, не знает, слышал и о Шекспире, но не знает, жив тот или помер, да и не заботится о том. Кажется, некто с похожей фамилией держал девку [проститутку] и жил припеваючи, но был так суров, что, помри он, было бы лучше. Королеву видал, но как ее звать, вспомнил не сразу, слыхал и о Боге, который сотворил мир. Когда именно слыхал о нем, не помнит. Никогда не слышал о Франции, однако слышал о французах, об Ирландии тоже слышал. Где она, не знает, но вряд ли далеко, иначе оттуда в Лондон не приезжало бы столько народу. Предположил, что они всю дорогу от Ирландии до Лондона идут пешком.
Разговор журналиста Генри Мэйхью с неизвестным торговцем из Ист-Энда
Глава 19
ВОР
В которой читателю для его нравственного воспитания предлагается вопиющая хроника падения Пайеса Малви в болото преступности и мошенства — а также последствия, к которым неминуемо приводит подобное поведение
В ночь, когда Пайес Малви ушел из Коннемары, на западное побережье Ирландии обрушился ураган и за считанные часы повалил двадцать тысяч деревьев (как сообщила на следующий день лондонская «Таймс»). Ветер бушевал неукротимо, но наибольший урон причинили деревья. Они перекрывали дороги, запруживали реки, ломали церкви, хижины, дома. Буря неистовствовала по всему западному побережью от островов Скеллиг в графстве Керри на юге до северной оконечности Донегола. Сдуло и разметало десятки мостов. В Слайго двое погибли в обвале, в Клэре женщину убило молнией. В оксфордском Новом Колледже некий аристократ из Кашела опубликовал в студенческой газете статью о том, что графство навеки утратило привычный облик.
Две сотни миль от родного дома до великого города Белфаста в графстве Антрим Малви прошел пешком: это заняло у него почти месяц. Он никогда не бывал в больших городах, тем более в таких роскошных и просторных, как этот. Белфаст был настолько богат, восхитителен и огромен, что порой его обитатели спорили, где именно находится город: одни уверяли, что в Антриме, другие — что в Дауне, все стремились заявить на него права. О красоте его реки слагали песни: милый старый Лаган разрезал город пополам. На охранявшие площадь высокие гранитные алькасары, мраморные крепости с величественными колоннами Малви глазел как на диво, от изумления раскрывал рот при виде бесчисленных рядов домов из красного кирпича, выстроенных специально для трудящегося народа. Здесь ты получал жилье. Здесь ты получал соседей. И если Коннемара была Антарктидой, то Белфаст — Афинами. Так казалось Пайесу Малви. На башне ратуши развевался британский флаг величиной с поле его отца.
Пайес добрался до многолюдного порта и на время устроился землекопом: расширял и углублял гавань. Такая работа была ему по душе — несложная, здоровая и результат виден сразу, не то что когда обрабатываешь поле в Коннемаре. Да, к вечеру разламывалась спина, слабели мышцы, кожа шелушилась от холода, а мозоли на руках напоминали стигматы отшельника, однако к концу недели тебе отсыпали горсть шиллингов, унимавших боль, точно целебный бальзам. Съестного в городе было много, и стоило оно дешево. Хочешь выпить — изволь, и это легко достать, и не ядовитый потин [54], как на севере Голуэя, а вкусный легкий эль и согревающее солодовое пиво.
В порту никому нет дела, пришел ты или ушел. Прочие трудяги сами уходили и приходили. Малви, выросшему почти в кровосмесительной близости Коннемары, анонимность большого города представлялась блаженством. Свобода завести беседу с учтивым незнакомцем, который разговаривает с тобой, только чтобы убить время. Товарищ, который ничего не предлагает и ничего не требует взамен Вряд ли вы еще увидитесь, поэтому можно болтать без опаски. Или свобода не заговаривать ни с кем вовсе: но здесь ты волен выбирать — не то что в горах Голуэя. Глубокое молчание ночного города. Гулять по улицам спящей метрополии, слышать эхо своих шагов по мокрому черному камню, сквозь просвет в конце улицы с рядами лепящихся друг к другу домов заметить вдали холмы, залитые лунным светом, — и вернуться с бутылкой в свою портовую лачугу. Пайес Малви мнил, что живет как бог.
В юности его мать две недели провела в Дублине. И всякий раз, когда заводила речь о порядках большого города, с подозрением и упреком отмечала, что в таких местах можно по-настоящему быть собой. Пайесу Малви казалось, что здесь каждый волен быть кем угодно: город — чистый лист, на котором можно переписать прошлое. Текст, написанный там, где подчистили предыдущий, по-гречески называется палимпсест. Про себя Малви называл Белфаст «Палимпсестия, графство Антрим». Здесь нет причин ограничиваться тем, чтобы оставаться только собою. И вскоре он обнаружил, что в Палимпсестии существует масса причин быть кем-то еще.
Там он впервые стал пользоваться вымышленными именами. Отзывчивый товарищ-протестант, с которым Малви делил лачугу, украдкой посвятил его в некоторые из правил. Белфаст меняется. Люди несут «прежний бред [55]. За товарищем отродясь не водилось и не водится предрассудков. Вера — личное дело каждого, и, если бы все думали так же, жить было бы куда проще. Но католику нынче надо держать ухо востро. С таким говорящим именем, как Пайес [55], в некоторых районах города лучше не ПОЯВЛЯТЬСЯ.
На время Малви притворился собственным братом, но быть Николасом Малви показалось ему неприличным: жестокая колонизация. Да и фамилия Малви слишком уж отдавала папством, а большинство нанимателей этого на дух не переносили. Выбрать себе правильное имя оказалось невероятно сложно. Как «Джон Адамс» он почти четыре месяца проработал портовым грузчиком, как «Айвен Холланд» — матросом на скотовозе, как «Билли Раттледж» — палубным матросом на лоцманском буксире. Портовая жизнь была достаточно разнообразна, чтобы часто менять имена.
Под именем Уильяма Кука он трудился помощником портового грузчика, который любил Бога и понукал Малви тоже Его полюбить. Малви так же мало желал найти Иисуса, как Иисус, надеялся он, желал найти Малви, однако ему нравилось слушать удивительно поэтичную речь набольшего. Танцы он звал «ножными блуднями», виски и портер — «пахтой дьявола». Умерших называл «усопшими», Папу Пия — «Капитаном Красная Шапка» или «Джонни Длинные Чулки».
