Услышав столько прославленных имен сразу и поняв, что все эти знатные господа стали сегодня его соперниками, Виллем ван Деруик совсем скис. Да как он, ничтожество, может надеяться на сделку с владельцем Semper Augustus, когда цветок у него оспаривают такие люди! Чего будет стоить его предложение на головокружительных торгах, в которых примут участие великие коллекционеры? Уже повезет, если его вообще допустят к состязанию с ними…
Виллем представил, как счастливый обладатель вожделенного Semper Augustus, став в своем деревенском саду между грядок, где тюльпаны соседствуют с кочанами капусты, указывает заостренным носком деревянного башмака на несравненный цветок, а знатные господа в подбитых мехом камзолах разглядывают лепестки через лупу или вдыхают их аромат искушенными ноздрями… У него не было охраны, которая проложила бы ему дорогу к дому крестьянина, и им овладело беспросветное отчаяние. А когда, оглядевшись, он увидел толпу черни, в которую затесался, — сутулые спины, низкие лбы, грубые подбородки, все низменное наследие тяжкого труда и невзгод, — и с ужасом осознал, что и сам из их числа, и сам в той же лодке, раз и его сторонятся эти надушенные господа, ему стало еще хуже.
Именно это ощущение непоправимой унизительности собственного положения печалило его больше всего, больше даже, чем те неприятные последствия, какие повлечет за собой неудача, — а в том, что Semper Augustus ему ни за что не заполучить, Виллем уже не сомневался. В сущности, ни то, что он живет в красивом доме, ни то, что раскатывает в карете, не имеет ни малейшего значения: на нем остается отпечаток, да какой там отпечаток — пятно его происхождения! Все усилия выбраться оттуда тщетны. Даже от каблуков, которыми он простодушно нарастил подметки сапог для верховой езды, чтобы стать выше и хотя бы так подняться над толпой, теперь никакого толку: его сапоги тонут в грязи точно так же, как обувь его соседей — башмаки на деревянной подошве.
Деруик долго ждал, пока ворота фермы, надежно охраняемые сыновьями крестьянина, откроются и выпустят наружу тех, кто вошел раньше. Он боялся, что его прогонят, и не решался постучаться, возлагая последние надежды на разговор с хозяином тюльпана, а этот разговор мог бы состояться только после ухода знатных гостей. А потом вдруг в нем проснулась гордость, и ему сделалась нестерпима сама мысль о том, что придется упрашивать, молить о милости простолюдина, деревенщину… Да что он — щенок, чтобы подбирать крошки под столом?
Решительно нахлобучив шляпу, которую раньше снял, не желая мешать стоявшим сзади, Виллем развернулся и зашагал к дереву, где его должна была ждать привязанная лошадь и где теперь остался лишь обрезанный вором повод.
— Еще и это! Да что же я, проклят, что ли, в конце-то концов? Может, я соль рассыпал или нож уронил?
Он пару раз изо всех сил пнул сапогом несчастную липу, да так, что посыпалась кора, после этого немного остыл, вспомнив, что в кармане фляжка с водкой, достал ее, глотнул, сел, привалившись спиной к стволу, глотнул еще и — погрузился в сон.
Когда Виллем очнулся, кругом была непроглядная тьма. Поспешно себя ощупав, он убедился, что пистолет и кошелек, к счастью, никуда не делись, но вот шпага… Нет, и шпага при нем: она просто выскользнула из ножен и отлетела на несколько шагов… Деруик встал, подобрал с сырой травы оружие и только тут заметил, что, оказывается, скатился во сне на дно канавы. Пришлось карабкаться по песчаному склону, зато — не без труда — это проделав и выбравшись на дорогу, он увидел, что толпа у фермы рассеялась. А поскольку людей перед ним не осталось, да и глаза уже привыкли к темноте, он сумел разглядеть над гребнем длинной глинобитной стены, огораживавшей ферму с юга и не замеченной им раньше из-за толпы, какие-то листья. Значит, там, за оградой, посажены растения! Там, по ту сторону, сад!
Сердце у Виллема забилось быстрее, он мгновенно принял решение, отошел на другую сторону дороги, разбежался и перескочил через стену.
Почва с той стороны оказалась рыхлой, сапоги ушли в нее довольно глубоко, в ноздри шибануло запахом экскрементов. Неужели он угодил в отхожее место? Проклиная деревенщину, не умеющую пользоваться ночным горшком, Деруик шагнул в сторону и принялся с жадностью осматриваться. Поначалу, хотя до боли таращил глаза, не видел ничего, затем на помощь ему пришел тонкий лунный серпик: лучи пробирались в просветы между тучами и, наудачу падая во двор, выхватывали из темноты то беседку с деревянным куполом, то увитый жимолостью свод, то расположенные в шахматном порядке квадраты мха…
«Слишком уж хорошенький садик для простого крестьянина!» — подумал Виллем.
И тут луч, упавший под другим углом, высветил перед ним более широкую площадку, и совсем близко, футах в двадцати от себя, юноша разглядел светлые, слабо окрашенные пятна. Их форма и расстояние от них до земли не оставляли ни малейшего сомнения в том, что это за видения: это были цветы и, насколько он мог судить по ширине темных промежутков между отдельными пятнами (с такими промежутками высаживают самые лучшие экземпляры, чтобы показать их во всей красе) — дорогие цветы. Среди них должен быть и Semper Augustus… Или, может, вожделенный тюльпан на той клумбочке — чуть поодаль от цветника, где растут его менее знатные собратья?
Виллем, перед тем присевший на корточки, снова вскочил, ступни у него зудели от нетерпения. Он переминался с ноги на ногу, не зная, на что решиться. Другого такого случая не будет: сделай сейчас пару шагов, руку протяни — и Semper Augustus твой! И никакого тебе долга перед Берестейном! И никаких тебе больше хлопот и трудов! Но, с другой стороны, воровать-то совестно… Что же — он ограбит крестьянина, которого этот цветок спас бы от нищеты? Он отнимет у человека единственную, скорее всего, надежду, единственный свет, который озарил бы его трудную жизнь?
Тюльпан, одиноко поднимавший свой царственный венец над островком земли, был самым высоким и мощным в этом саду, он казался вознесенным над садом скипетром. Деруик долго спорил сам с собой, не сводя с цветка влюбленного взгляда, но в конце концов ум юноши устал метаться, и за него все решили ноги: Виллем вскочил, будто внутри отпустили некую пружину, и ринулся вперед, прямо к тюльпану, на ходу раскрывая складной садовый ножик, который всегда носил в кармане.
Он уже почти достиг цели, когда вдруг запнулся о протянутую у самой земли веревку и упал. К одному концу этой веревки был привязан колокол, и сразу же раздался оглушительный звон, но мало того: другой конец той же веревки, пропущенный через блок, был прикреплен к двери псарни, и, еще не успев подняться с земли, Виллем услышал, что к нему с лаем несутся сторожевые собаки, показавшиеся ему со страху просто гигантскими.
«Ну и дурак же я! Поднял тревогу!»
Живо вскочив, он припустил к ограде и уже закинул одну ногу наверх, когда лодыжку другой обожгла боль: в нее вонзились клыки до того острые, что пробили насквозь кожу сапога и прокусили чулок. Деруик завопил и заколотился, стараясь выдернуть ногу из стиснувших ее челюстей и тыча второй, свободной, в покрытую пеной пасть, но чем сильнее он тянул, тем глубже впивались в его плоть собачьи зубы. От страха, боли и вида кровавых борозд на собственном теле неудавшийся вор едва не потерял рассудок.
Наконец ему удалось вытащить босую ногу, оставив в пасти пса разодранный сапог и клок ткани. Скатившись снаружи к подножию ограды, он выхватил шпагу: а вдруг эти чертовы псы перепрыгнут через стенку? — но, слава Богу, ничего такого не случилось. Деруик не стал терять времени и ломать голову над этой загадкой, собрав все силы и постанывая, он заковылял к граничившему с фермой сумрачному болоту и забрел далеко в торфяник. Шпагой он все это время предусмотрительно размахивал перед собой.
Наступил момент, когда раненая лодыжка перестала его держать, и беглец рухнул с хриплым стоном, напоминавшим выдох продырявленных мехов. Последними звуками, донесшимися до его сознания, были примешавшиеся к собачьему лаю крики крестьян, последними, кого он увидел перед тем, как лишиться чувств, были эти выскочившие из ворот фермы крестьяне… они зажигали один от другого смоляные факелы… И тут он потерял сознание.
Виллем так поспешно отправился в путь, что не успел рассказать ни сестре, ни ее жениху о своем разговоре с Юдифью Лейстер. О том, что он заказал их двойной портрет, как и о том, что с утра надо идти в мастерскую, Петра и Элиазар узнали из оставленной им записки. Жених и невеста явились туда порознь: сначала молодой Берестейн в темно-красном парадном костюме, делавшем его похожим на епископа, чуть позже — девушка в темном платье, накидке из той же ткани и в таких же темных перчатках и чепце. В руках у Петры был плотный не по сезону веер, который она беспрестанно открывала и закрывала.
Вторжение тюльпанщика в красном и его слуги было шумным, Петра проскользнула тихо, как призрак, и выглядели они рядом странно.
